Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Забыл почему, – ответил я. – Мне бы поесть, Хелен. За целый день маковой росинки во рту не было».

Рядом с нею на разрисованном итальянском столике стояла серебряная рамка с фотографией мужчины, которого я не знал. «А это нам нужно?» – спросил я.

«Нет», – удивленно ответила она, взяла фотографию, сунула в ящик стола.

Шварц посмотрел на меня и улыбнулся.

– Она ее не выбросила. Не разорвала. Сунула в ящик. Стало быть, в любое время могла снова достать и поставить на столик. Не знаю почему, но этот жест raison d’être [2] Зд .: рассудочность ( фр .). привел меня в восхищение. Пятью годами раньше я бы ее не понял и устроил скандал. Теперь она переломила ситуацию, которая грозила стать слишком помпезной. Мы терпим громкие слова в политике, но в чувствах пока нет. К сожалению. Лучше бы наоборот. Французский жест Хелен говорил не о нехватке любви, нет, только о женской осторожности. Однажды я ее разочаровал, зачем же тотчас снова мне доверять? Но я не напрасно жил во Франции, не стал задавать вопросов. До и о чем спрашивать? И откуда у меня право на это? Я рассмеялся. Она несколько опешила. Потом ее лицо просветлело, и она тоже рассмеялась. «Кстати говоря, ты со мной развелась?» – спросил я.

Она покачала головой. «Нет. Но не из-за тебя. А чтобы позлить свое семейство».

– Той ночью я спал лишь несколько часов, – сказал Шварц. – Очень устал, но то и дело просыпался. Ночь напирала снаружи на маленькую комнату, где были мы. Мне чудились шорохи, в секундах полусна я снова бежал – и резко просыпался.

Хелен проснулась только один раз. «Не спится?» – спросила она в темноту.

«Да. Я и не надеялся».

Она включила свет. Тени метнулись в окно. «Нельзя требовать всего сразу, – сказал я. – Над своими снами я не властен. Вино еще осталось?»

«Вполне достаточно. Тут на мою семейку можно положиться. С каких пор ты пьешь вино?»

«С тех пор как живу во Франции».

«Та-ак, – сказала она. – Уже немножко в нем разбираешься?»

«Не очень. Главным образом в красном. Дешевом».

Хелен встала, пошла на кухню. Вернулась с двумя бутылками и штопором. «Наш достославный фюрер изменил старый закон о вине, – сказала она. – Раньше в натуральные вина не разрешалось добавлять сахар. Теперь можно даже брожение прерывать».

Она посмотрела на мое недоуменное лицо. «Таким манером кислые вина в скверные годы становятся слаще, – объяснила она и засмеялась. – Мошенничество расы господ, чтобы увеличивать экспорт и получать валюту».

Она отдала мне бутылки и штопор. Я откупорил бутылку мозельского. Хелен принесла два тонких бокала. «Где ты так загорела?» – спросил я.

«В марте ездила в горы. Каталась на лыжах».

«Нагишом?»

«Нет. Но загорать можно и лежа нагишом».

«С каких пор ты катаешься на лыжах?»

«Меня научили». Она с вызовом посмотрела на меня.

«Отлично. Говорят, очень полезно для здоровья».

Я наполнил бокал, протянул ей. Вино пахло пряно, было ароматнее, чем бургундские вина. Я не пил его с тех пор, как уехал из Германии.

«Не хочешь узнать, кто меня научил?» – спросила Хелен.

«Нет».

Она изумилась. Раньше-то я бы, наверно, всю ночь допытывался. Теперь же воспринял это как сущий пустяк. Снова нахлынула невесомая нереальность этого вечера. «Ты изменился», – сказала Хелен. «Сегодня вечером ты дважды повторила, что я не изменился, – заметил я. – И то и другое не имеет значения».

Она держала бокал в руке, но не пила. «Может, мне хочется, чтобы ты не изменился».

Я выпил. «Так будет легче сокрушить меня?»

«А раньше я тебя сокрушала?»

«Не знаю. Вряд ли. Столько времени прошло. Когда вспоминаю, каким я тогда был, то сам понять не могу, почему ты не пыталась».

«Попытки делаешь всегда, разве ты не знаешь?»

«Нет, – сказал я. – Но теперь буду начеку. Хорошее вино. Вероятно, его брожение не прерывали».

«Как и твое?»

«Хелен, ты не только очень волнуешь, ты еще и забавная, а это сочетание крайне редкое и очаровательное».

«Напрасно ты так уверен», – сердито сказала она и села на кровать, по-прежнему с бокалом в руке.

«Я не уверен. Но предельная неуверенность, если она не ведет к смерти, может привести к совершенно непоколебимой уверенности, – смеясь заметил я. – Слова патетические, но они лишь простой итог шарового бытия».

«А что это – шаровое бытие?»

«Мое. Оно нигде не может задержаться, не вправе закрепиться, должно постоянно быть в движении. Бытие эмигранта. Бытие нищенствующего индийского монаха. Бытие современного человека. Кстати, эмигрантов куда больше, чем все думают. Есть и такие, что никогда не трогались с места».

«Звучит здо́рово, – сказала Хелен. – Лучше, чем буржуазное болото».

Я кивнул. «Можно описать это и другими словами, тогда звучит не так здорово. Но сила нашего воображения, слава богу, не очень велика. Иначе было бы намного меньше солдат-добровольцев».

«Всё лучше болота», – сказала Хелен и осушила бокал.

Пока она пила, я рассматривал ее. Какая она молодая, думал я, какая молодая, неопытная, капризно-очаровательная, опасная и опрометчивая. Ничего она не знает. Не знает даже, что буржуазное болото – состояние моральное, а не географическое.

«Ты хочешь туда вернуться?» – спросила она.

«Не думаю, что смог бы. Против моей воли отечество сделало меня гражданином мира. И я должен им остаться. Вернуться назад вообще невозможно».

«В том числе и к человеку?»

«И к человеку тоже, – сказал я. – Земля и та ведет шаровое существование. Солнечная эмигрантка. Вернуться назад невозможно. Или рассоришься».

«Слава богу. – Хелен протянула мне свой бокал. – Тебе никогда не хотелось вернуться?»

«Хотелось, всегда, – ответил я. – Я никогда не следую своим теориям. От этого они вдвойне привлекательны».

Хелен рассмеялась. «Это же все неправда!»

«Конечно. Немножко паутины, чтобы прикрыть другое».

«Что?»

«Нечто бессловесное».

«Которое бывает только по ночам?»

Я не ответил. Спокойно сидел на кровати. Ветер времени утих. Больше не свистел в ушах. Я как бы пересел с самолета на воздушный шар. Еще парил и летел, но шум моторов смолк.

«Как тебя теперь зовут?» – спросила Хелен.

«Йозеф Шварц».

Секунду она размышляла.

«Тогда и я теперь тоже Шварц?»

Я невольно улыбнулся: «Нет, Хелен. Это просто фамилия. Человек, от которого она мне досталась, тоже получил ее, так сказать, в наследство. Какой-то далекий, покойный Йозеф Шварц живет во мне, словно вечный жид, уже в третьем поколении. Чужой, умерший духовный предок».

«Ты его не знаешь?»

«Нет».

«Ты чувствуешь себя по-другому, с тех пор как у тебя другая фамилия?»

«Да, – сказал я. – Потому что с ней соотносится бумага. Паспорт».

«Хоть и фальшивый?»

Я засмеялся. Вопрос пришел из другого мира. Поддельность или подлинность паспорта зависела от полицейского, который его проверял. «Об этом можно бы сочинить философскую притчу, – сказал я. – И начать ее надо с выяснения, что́ есть фамилия. Случайность или установление тождества».