Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

В семь часов раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Для меня звонок означал полицию. «Кто это может быть?» – прошептал я.

«Давай посидим тихонько, подождем, – сказала Хелен. – Наверно, кто-то из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет».

Звонок повторился. Потом кто-то энергично застучал в дверь. «Иди в спальню», – прошептала Хелен.

«Кто это?»

«Не знаю. Иди в спальню. Я его сплавлю. Лучше не привлекать внимания соседей».

Она подтолкнула меня к двери. Я быстро огляделся, не осталось ли в комнате чего-нибудь моего. Потом прошел в спальню. Услышал, как Хелен спросила: «Кто там?» и как ей ответил мужской голос. Потом Хелен сказала: «Ты? Что случилось?» Я закрыл дверь. В квартире был второй выход, через кухню, но до него не добраться, меня наверняка увидят. Оставалось только одно – спрятаться в просторном стенном шкафу, где висели платья Хелен. Собственно, это был не шкаф, а большая ниша, снабженная дверцей. Воздуху там вполне достаточно.

Я слышал, как посетитель прошел вместе с Хелен в гостиную. Я узнал его голос. Брат Хелен, Георг, который упрятал меня в концлагерь.

Я бросил взгляд на туалетный столик Хелен. Единственное, что можно использовать как оружие, – нож для бумаг, с нефритовой рукояткой, больше ничего нет. Не раздумывая, я сунул нож в карман и вернулся в шкаф. Само собой, если он меня обнаружит, я буду сопротивляться, другого выхода у меня нет, только убить его и попробовать скрыться.

«Телефон? – послышался голос Хелен. – Я не слыхала. Спала. Что случилось-то?»

В большой опасности всегда бывает миг, когда ты весь настолько напряжен, что, кажется, достаточно искры – и вспыхнешь, как трут. В этот миг становишься почти ясновидцем, так быстро думаешь сразу обо всем. Прежде чем Георг ответил, я уже смекнул, что про меня он ничего не знает.

«Я звонил несколько раз, – сказал он. – Никто не отвечал. Прислуга тоже. Мы подумали, что-то случилось. Почему ты не открывала?»

«Спала, – спокойно ответила Хелен. – Потому и телефон отключила. У меня болит голова, до сих пор. Ты меня разбудил».

«Болит голова?»

«Да. И сейчас сильнее прежнего. Я приняла две таблетки. И теперь должна спать, тогда все пройдет».

«Снотворное?»

«Таблетки от головной боли. Уходи, Георг. Мне надо поспать».

«Таблетки – это чепуха, – сказал Георг. – Одевайся, пойдем гулять. На улице чудесно. Свежий воздух лучше любых таблеток».

«Я их уже приняла и должна поспать. Не хочу я слоняться по улице».

Разговор продолжался еще некоторое время. Георг хотел зайти за Хелен попозже, но она не согласилась. Он спросил, есть ли у нее продукты. Да, есть, вполне достаточно. Где прислуга? Она отпустила ее, вечером та вернется и приготовит ужин.

«Значит, все в порядке?» – спросил Георг.

«А что должно быть не в порядке?»

«Да это я так! В голову часто приходят никчемные мысли. В конце концов…»

«Что – в конце концов?» – резко спросила Хелен.

«Ну, в ту пору…»

«Что – в ту пору?»

«Ты права, – сказал Георг. – К чему говорить об этом? Раз все в порядке, то, стало быть, в порядке. Я в конце концов твой брат, ну и иной раз…»

«Да».

«Что?»

«Ты мой брат».

«Хорошо бы, ты уразумела это как следует. Я желаю тебе добра!»

«Да-да, – нетерпеливо обронила Хелен. – Ты мне уже не раз объяснял».

«Что с тобой сегодня? Обычно ты другая».

«Да?»

«Благоразумнее, я имею в виду. Если опять начнется старая песня…»

«Ничего не начнется. У меня болит голова, вот и все! И я терпеть не могу, когда меня контролируют».

«Никто тебя не контролирует! Я просто беспокоюсь о тебе».

«Не беспокойся. Со мной все хорошо».

«Ты всегда так говоришь. В ту пору…»

«Об этом мы говорить не будем», – отрезала Хелен.

«Конечно! Я уж точно не буду. Ты была у врача?»

«Да», – помедлив, сказала Хелен.

«Что он говорит?»

«Ничего».

«Он наверняка что-то говорил».

«Сказал, что мне надо отдыхать, – раздраженно ответила Хелен. – Спать, когда я устаю и у меня болит голова, не вступать в споры и не спрашивать, согласуется ли это с моими обязанностями соотечественницы и гражданки достославного Тысячелетнего рейха.

«Он так говорил?»

«Нет, этого он не говорил, – громко и быстро сказала Хелен. – Это я сама добавила! Он только сказал, чтобы я без нужды не волновалась! То есть никаких преступлений он не совершал и в концлагерь его отправлять незачем. Он честный сторонник правительства. Достаточно?»

Георг что-то пробормотал. Я предположил, что он собирается уходить, а поскольку усвоил, что это момент рискованный, так как может случиться непредвиденное, то плотнее закрыл дверцу шкафа, оставил лишь маленькую щелочку. И сразу же услышал, как он вошел в спальню. Его тень скользнула по узенькой полоске света, он прошел в ванную. Мне показалось, Хелен тоже вошла, но я ее не видел. Я совсем закрыл шкаф и стоял теперь в полной темноте среди платьев Хелен, крепко сжимая нож для бумаги.

Я понимал, что Георг меня не обнаружил и что из ванной он, наверно, вернется в гостиную и попрощается, но тем не менее горло у меня перехватило, и одновременно я облился потом. Страх перед неизвестным совсем не то, что страх перед чем-то знакомым. Неизвестное может показаться опасным, но по причине его неопределенности страх можно обуздать дисциплиной и даже уловками. А вот когда знаешь, что́ предстоит, от дисциплины и психологических кульбитов толку мало. Первый страх я знал еще до того, как загремел в концлагерь; второй испытывал сейчас, уже зная, что ждет меня в лагере, если я опять туда попаду.

Странно, с тех пор как пересек границу, я вообще не отдавал себе в этом отчета, да и не хотел. Это остановило бы меня, а что-то во мне не желало останавливаться. Вдобавок наша память фальшивит, чтобы дать нам возможность выжить. Пытается смягчить невыносимое патиной забвения. Вам это знакомо?

– Да, знакомо, – сказал я. – Но это не забвение, а что-то вроде дремоты. Достаточно толчка, и все опять оживает.

Шварц кивнул:

– Я недвижно стоял в темной, надушенной тесноте стенной ниши, среди одежды, стиснутый ею будто мягкими крыльями огромных летучих мышей, и едва дышал, чтобы не зашуршал шелк или я не чихнул и не закашлялся. Впервые я полностью осознал, что́ сделал. Страх черным газом поднимался от пола, и я боялся задохнуться. Со мной самим в лагере не случилось самого худшего, обращались со мной так же скверно, как с другими, но выпустили, и, быть может, именно поэтому мои воспоминания замутились. Однако теперь перед глазами вдруг снова встало то, что я видел, то, что произошло с другими, о чем я слышал и знаки чего видел… и я уже не понимал безумия и растерянности, побудивших меня покинуть благословенные края, где меня карали за мое существование только тюрьмой и высылкой. Теперь они казались мне гаванями гуманности.