Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

В синем отсвете приборной доски ее лицо было таким же бледным, как у тех офицеров, – словно и она уже была отмечена печатью смерти, бродившей в июньской ночи. В этот миг я понял, вот он, мой самый глубинный страх: что между нами станет война и что, когда она отбеснуется, нам никогда не отыскать друг друга, ведь даже при величайшей самонадеянности нельзя уповать на такое личное счастье после землетрясения, которое разрушит все.

«Если ты приехал не за мной, то, вообще приехав сюда, совершил преступление! Неужели не ясно?» – сказала Хелен, дрожа от гнева.

«Ясно», – ответил я.

«Тогда почему ты увиливаешь?»

«Я не увиливаю. Но ты не понимаешь, что это значит».

«А ты в точности знаешь? Почему же тогда приехал? Не лги! Чтобы еще раз распрощаться?»

«Нет».

«Тогда почему? Чтобы остаться здесь и покончить с собой?»

Я покачал головой. Понимал, что есть лишь один ответ, какой она поймет, лишь один, какой я могу сейчас ей дать, даже если этого не произойдет. Обязан дать. «Чтобы забрать тебя с собой, – сказал я. – Неужели ты до сих пор не поняла?»

Ее лицо изменилось. Гнев исчез. Оно стало очень красивым. «Поняла, – пробормотала она. – Но ты должен сказать мне. Неужели еще не понял?»

Я собрался с духом. «Мне хочется сказать это сто раз, Хелен, и повторять каждую минуту… но в основном я говорю так, когда вынужден объяснять, что это невозможно».

«Не невозможно. У меня есть паспорт».

Секунду я молчал. Это слово молнией пробило сумбурные тучи моих размышлений. «У тебя есть паспорт? – повторил я. – Заграничный?»

Хелен открыла сумку, достала паспорт. Она не просто имела его, он был при ней. Я рассматривал паспорт, словно священный Грааль. Действительный паспорт и был не чем иным – декларацией и правом. «С каких пор?» – спросил я.

«Уже два года, – ответила она. – Он действует еще три года. Я трижды им пользовалась, один раз для поездки в Австрию, когда она еще была независимой, и дважды для поездок в Швейцарию».

Я перелистал странички. Мне надо было собраться с мыслями. Передо мной вдруг встала реальность. Паспорт похрустывал в моей руке. Уже не исключалось, что Хелен может покинуть Германию. Я думал, это возможно, только если она сбежит и перейдет границу нелегально, как я. «Просто, да?» – сказала Хелен, наблюдая за мной.

Я кивнул, как дурак. «Стало быть, ты можешь сесть на поезд и просто уехать, – ответил я, опять глядя на паспорт. Это мне даже в голову не приходило. – Но у тебя нет французской визы».

«Я могу поехать в Цюрих и там получить французскую визу. Для Швейцарии мне виза не требуется».

«Что правда, то правда. – Я не сводил с нее глаз. – А твоя семья? Они позволят тебе уехать?»

«Я не стану их спрашивать. И ничего им не скажу. Сообщу, что мне надо в Цюрих к врачу. Я и раньше туда ездила».

«Ты разве больна?»

«Нет, конечно, – ответила Хелен. – Это был предлог, чтобы получить заграничный паспорт. Чтобы выехать отсюда. Я задыхалась».

Я вспомнил, что Георг спросил, ходила ли она к врачу, и повторил: «Ты правда не больна?»

«Вздор. Но моя семейка думает, что больна. Я им внушила, чтоб не приставали. И чтобы иметь возможность выехать. Мартенс мне помог. Нужно время, чтобы убедить настоящего немца, что в Швейцарии могут быть специалисты, которые знают больше, нежели светила в Берлине. – Хелен неожиданно засмеялась. – Не нервничай! Речь идет не о жизни и смерти и не о тайном побеге. Завтра я просто на несколько дней уеду в Цюрих на обследование, как уже бывало раньше. Может быть, повидаю тебя, если ты будешь там. Так звучит лучше?»

«Да, – сказал я. – Но давай поедем дальше. Меня до сих пор словно кунают головой то в кипяток, то в ледяную воду, и я не чувствую разницы. Почему я никогда об этом не думал? Все вдруг стало так просто, что я боюсь, как бы из лесу сию минуту не вынырнула бригада СС».

«Все кажется простым, когда ты в отчаянии, дорогой мой, – очень мягко сказала Хелен. – Странная компенсация! Так всегда бывает?»

«Надеюсь, нам вообще не понадобится думать об этом».

Машина съехала с пыльного проселка на шоссе. «Я даже готова жить так всегда», – сказала Хелен без малейшего признака отчаяния.

Она пошла со мной в гостиницу. Поразительно, как быстро она освоилась с моей ситуацией. «Я зайду с тобой в холл, – объявила она. – Одинокий мужчина выглядит подозрительнее, чем мужчина с женщиной».

«Ты быстро учишься».

Она покачала головой: «Это я поняла еще до твоего приезда. В годы доносов. Национальные подъемы похожи на камни, которые поднимают с земли, – из-под них тотчас выползает всякая нечисть. И наконец-то находит высокие слова, маскирующие ее вульгарность».

Гостиничный служащий дал мне ключ, и я поднялся в свой номер. Хелен осталась внизу.

Чемодан стоял на подставке у двери. Я огляделся в непритязательной комнате. Такая же, как многие, где мне довелось обитать. Попытался вспомнить, как приехал сюда, но воспоминание успело стереться. Я осознал, что уже не стою на берегу, не прячусь и не гляжу на реку – уже плыву на какой-то доске.

Принесенный чемодан я поставил рядом с первым, купленным раньше. Потом спустился к Хелен.

«Сколько у тебя времени?» – спросил я.

«Сегодня ночью я должна вернуть автомобиль».

Я смотрел на нее. И так ее желал, что секунду-другую не мог произнести ни слова. Смотрел на коричневые и зеленые кресла в холле, на стойку портье, на ярко освещенный стол и множество ячеек для писем на заднем плане, прекрасно понимая, что здесь повести Хелен в номер невозможно. «Мы можем вместе поужинать, – сказал я. – Давай сделаем вид, будто завтра утром увидимся снова».

«Не завтра, – возразила Хелен. – Послезавтра».

Наверно, послезавтра что-то для нее значило; для меня оно было по-прежнему все равно что «никогда» или сомнительный шанс в лотерее с немногими выигрышами и несчетными пустышками. Я пережил слишком много послезавтра, и все они были не такими, как я надеялся.

«Послезавтра, – сказал я. – Послезавтра или послепослезавтра. Смотря по погоде. Сегодня мы не будем об этом думать».

«Я думаю только об этом», – ответила Хелен.

Мы пошли в «Соборный погребок», ресторан в старонемецком вкусе, и нашли столик, где нас не подслушают. Я заказал бутылку вина, и мы обсудили все необходимое. Завтра Хелен поедет в Цюрих. И там будет ждать меня. Я вернусь знакомым путем, через Австрию и Рейн, и позвоню ей, когда доберусь до Цюриха.

«А если не доберешься?» – спросила она.

«Из швейцарских тюрем можно писать письма. Подожди неделю. Если к тому времени не получишь от меня вестей, возвращайся обратно».

Хелен долго смотрела на меня. Знала, что́ я имею в виду. Из немецких тюрем письма́ не напишешь. «Граница строго охраняется?» – шепнула она.