Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

День казался бесконечным. Когда в сотый раз крался вдоль колючей проволоки, я вдруг заметил шагах в двадцати, на моей стороне, газетный сверток. Там оказался кусок хлеба, два яблока и записка без подписи: «Сегодня ночью». Наверно, Хелен бросила его через забор, когда меня здесь не было. Я съел хлеб, стоя на коленях, такая меня вдруг охватила слабость. Потом вернулся в свое укрытие и лег спать. Проснулся уже к вечеру. День выдался очень ясный, наполненный, будто вином, золотым светом. С каждой ночью листья становились все ярче. Буки и липа стояли теперь в теплом послеполуденном солнце, падавшем на мою прогалину, такие красные и желтые, словно, пока я спал, незримый художник превратил их в факелы, недвижно сиявшие в совершенно спокойном воздухе. Ни один листок не шевелился…

Шварц осекся.

– Пожалуйста, наберитесь терпения, когда я вроде как без нужды описываю природу. В ту пору для нас природа была важна не менее, чем для животных. И она никогда нас не отвергала. Не требовала ни паспорта, ни арийского свидетельства. Давала и брала, но оставалась безлична, и это было как лекарство. В тот вечер я долго не шевелился, боялся, что выплеснусь через край, как чаша, до краев полная воды. Потом, в абсолютной тишине и безветрии увидел вдруг, как сотни листьев слетают с деревьев, будто повинуясь таинственному приказу. Они безмятежно парили в ясном воздухе, некоторые опускались на меня. В этот миг я осознал свободу смерти и ее огромное утешение. Не принимая никакого решения, я понимал, что мне дарована милость покончить с жизнью, если Хелен умрет, что мне нет нужды оставаться одному и что эта милость – возмещение, даруемое человеку за избыток любви, на который он способен и который выходит за пределы творения; я осознал это, не размышляя, а когда осознал, то необходимость умирать, в неком отдаленном смысле, уже отпала.

Хелен не было в рядах стены плача. Она пришла, только когда остальные ушли. Одетая в короткие брюки и блузку, она сквозь проволоку протянула мне бутылку вина и сверток. В непривычной одежде она казалась очень юной.

«Вино откупорено. И стаканчик есть, – сказала она и с легкостью проскользнула сквозь колючую проволоку. – Ты наверняка умираешь с голоду. Я достала кое-что в столовой, чего не видала с парижских времен».

«Одеколон», – сказал я. Она пахла одеколоном, свежестью в свежей ночи.

Хелен покачала головой. Я заметил, что она подстриглась, волосы были короче, нежели раньше.

«Что случилось-то? – спросил я, с неожиданной досадой. – Я думал, тебя забрали или ты при смерти, а ты приходишь будто из косметического салона. Ты и маникюр сделала?»

«Сама. – Она подняла руки и рассмеялась. – Давай выпьем вина!»

«Что случилось? Здесь побывало гестапо?»

«Нет. Армейская комиссия. Но с ними были двое гестаповцев».

«Кого-нибудь забрали?»

«Нет, – ответила она. – Налей мне».

Я заметил, что она очень взволнована: руки горячие, а кожа такая сухая, что, кажется, вот-вот захрустит.

«Они приезжали, – сказала она. – Явились, чтобы составить список нацистов в лагере. Их отправят в Германию»

«У вас их много?»

«Хватает. Мы и не думали, что их так много. Некоторые помалкивали. Одну из таких я знала… она вдруг вышла вперед и объявила, что состоит в партии, что собрала ценные сведения и хочет вернуться в отечество, здесь с ней, дескать, обращались отвратительно, ее надо забрать отсюда немедля. Я близко с ней знакома. Слишком близко. Она знает…»

Хелен быстро осушила стакан, отдала его мне. «Что она знает?» – спросил я.

«Точно не могу сказать. Столько ночей напролет мы говорили и говорили. Она знает, кто я… – Хелен подняла голову. – Я никогда туда не вернусь, никогда! Покончу с собой, если за мной придут».

«Ты с собой не покончишь, и они за тобой не придут. С какой стати? Георг бог весть где, да и знает он не все. И с какой стати этой женщине выдавать тебя? Чем это ей поможет?»

«Обещай, что не дашь отправить меня назад».

«Обещаю», – сказал я. Она была слишком взволнована, и мне ничего не оставалось, кроме как в своем бессилии обещать всесилие.

«Я люблю тебя, – сказала она своим хрипловатым, возбужденным голосом. – Я люблю тебя, и, что бы ни случилось, ты всегда должен этому верить!»

«Я верю», – ответил я, веря и не веря.

Она откинулась назад, совершенно без сил.

«Давай убежим, – сказал я. – Сегодня же ночью».

«Куда? Паспорт у тебя на руках?»

«Да. Один человек из конторы, где хранились документы интернированных, отдал его мне. А у кого твой?»

Хелен не ответила. Некоторое время смотрела в пространство. «Здесь, в лагере, находится еврейская семья, – наконец сказала она. – Муж, жена и ребенок. Их доставили несколько дней назад. Ребенок болен. Они тоже вышли вперед. Хотят вернуться в Германию. Капитан спросил, не евреи ли они. Муж сказал, что они немцы. И хотят вернуться. Капитан хотел что-то им сказать, но рядом были гестаповцы. «Вы действительно хотите вернуться?» – спросил он еще раз. «Внесите их в список, капитан, – со смехом сказал один из гестаповцев. – Раз они так тоскуют по родине, мы пойдем им навстречу». Их внесли в список. Разговаривать с ними бесполезно. Они твердят, что больше не могут. Ребенок тяжело болен. Здешних евреев так и так скоро вывезут, лучше уж самим записаться. Мы же в ловушке. Лучше уйти добровольно. Они словно оглохли. Ты должен с ними поговорить».

«Я? Что я могу им сказать?»

«Ты был там. Был в немецком лагере. Потом вернулся. И снова бежал».

«Где я могу с ними поговорить?»

«Здесь. Я приведу мужчину. Знаю, где он. Прямо сейчас. Я его предупредила. Его еще можно спасти».

Через четверть часа она привела тщедушного мужчину, который отказался проползать сквозь колючую проволоку. Я стоял за забором, а он – на лагерной стороне и слушал меня. Немного погодя подошла женщина. Очень бледная, она не говорила ни слова. Их обоих и ребенка схватили дней десять назад. Они сидели в разных лагерях, потом бежали, и муж каким-то чудом разыскал жену. Повсюду на дорожных камнях и углах домов они оставляли свои имена.

Шварц посмотрел на меня.

– Вам знакома Via Dolorosa [17] Дорога скорби ( лат .). ?

– Кому же она незнакома! Идет от Бельгии до Пиренеев.

Via Dolorosa возникла в начале войны. После вторжения немецких войск в Бельгию и прорыва линии Мажино началось великое бегство, сперва на автомобилях, нагруженных домашним скарбом и постелями, потом на всевозможных повозках, на велосипедах, конских телегах, тачках, которые толкали люди, на детских колясках и наконец пешком, бесконечными вереницами, на юг, преследуемые бомбардировщиками «штукас», в разгар французского лета. Началось и бегство эмигрантов на юг. В ту пору появились дорожные газеты. На уличных стенах, на деревенских домах, на углах перекрестков люди, ищущие друг друга, писали свои имена и зовы о помощи, писали углем, мелом, краской. Эмигранты, которые находились в бегах уже не один год и прятались от полиции, организовали вдобавок цепочку опорных пунктов, протянувшуюся от Ниццы до Неаполя и от Парижа до Цюриха. Это были местные жители, которые передавали весточки, менялись адресами, давали советы и у которых можно было переночевать ночь-другую. С их помощью человек, о котором рассказывал Шварц, отыскал жену и ребенка, что иначе было бы куда труднее, чем отыскать пресловутую иголку в стоге сена.