Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Ну, в смысле Маркус Майер. Мы его так прозвали. Он чует смерть и беду, чует, когда пора драпать.

– Майер? – переспросил Равич. – Это маленький такой, лысый, иногда в «катакомбе» на пианино музицирует?

– Точно. Вот его и зовут стервятником – еще с Праги.

– Ничего себе имечко.

– Он всегда раньше всех чуял. За два месяца до победы Гитлера на выборах уехал из Германии. За три месяца до присоединения Австрии бежал из Вены. За полтора месяца до захвата Чехословакии – из Праги. А я на него равнялся. Всегда. Говорю же, он чует. Только благодаря этому я и картины спас. Деньги-то из Германии было уже не вывезти. Валютные ограничения. А у меня полтора миллиона вложены. Попытался обналичить – но нацисты уже тут как тут, поздно. Майер-то поумней оказался. Какую-то часть денег контрабандой сумел провезти. Но это, знаете, не для моих нервов. А теперь вот он в Америку навострился. И я вслед за ним.

– Но оставшиеся деньги вы вполне можете с собой взять. Здесь-то на вывоз валюты пока ограничений нет.

– Могу, разумеется. Но если бы я продал Моне там, за океаном, я бы на эти деньги прожил дольше. А так, боюсь, мне скоро и Гогена продавать придется.

Розенфельд возился со своей спиртовкой.

– Это у меня последние, – пояснил он. – Только эти три, и все. На них и буду жить. Найти работу давно уже не рассчитываю. Это было бы чудо. Только эти три. Одной меньше – куском жизни меньше. – Он пригорюнился, задумчиво глядя на свой чемодан. – В Вене пять лет. Дороговизны еще не было, и я жил очень экономно. И все равно это обошлось мне в двух Ренуаров и одну пастель Дега. В Праге я прожил и проел одного Сислея и пять рисунков. Рисунки ни одна собака брать не хотела – а ведь это были два Дега, один Ренуар мелом и две сепии Делакруа. В Америке я бы прожил за них на целый год дольше. А теперь, сами видите, – он горестно вздохнул, – у меня только эти три вещи. Еще вчера было четыре. Эта проклятая виза будет стоить мне два года жизни. Если не все три!

– У большинства людей вообще нет картин, на которые можно жить.

Розенфельд вскинул щуплые плечи.

– Меня это как-то не утешает.

– Нет, конечно, – согласился Равич. – Что правда, то правда.

– Мне на эти картины войну пережить надо. А война будет долгая.

Равич промолчал.

– Стервятник, во всяком случае, так утверждает. Он даже не уверен, что в Америке будет безопасно.

– Куда же он после Америки собрался? – спросил Равич. – Там и стран-то уже почти не остается.

– Он еще не знает точно. Подумывает о Гаити. Считает, что негритянская республика вряд ли в войну ввяжется. – Розенфельд говорил совершенно серьезно. – Или Гондурас. Тоже маленькая латиноамериканская республика. Сальвадор. Еще, может быть, Новая Зеландия.

– Новая Зеландия? А не далековато?

– Далековато? – с мрачной усмешкой переспросил Розенфельд. – Это смотря откуда.

Море. Море гремучей тьмы, плещущей в уши. Потом пронзительный звон в коридорах, корабль, рев гудка, паника крушения – и сразу ночь, и что-то знакомое в ускользающем сне, смутно сереющий лоскут окна, но все еще звон, звонок, телефон.

Равич сдернул трубку.

– Алло!

– Равич!

– В чем дело? Кто это?

– Это я. Не узнаешь?

– Теперь узнал. Что случилось?

– Приезжай! Скорее! Немедленно!

– Да что случилось-то?

– Приезжай, Равич! Случилось…

– Что случилось?

– Говорю же тебе, случилось! Мне страшно! Приезжай, приезжай сейчас же! Помоги мне! Равич! Приезжай!

В трубке щелкнуло. Все еще ничего не понимая, Равич слушал короткие гудки. Жоан повесила трубку. Он тоже положил трубку на рычажок, уставившись спросонок в сереющую мглу за окном. Пелена тяжелого сна все еще застилала сознание. Первая мысль была – это Хааке, конечно, Хааке, – покуда он не разглядел окно, сообразив, что он у себя, в гостинице «Интернасьональ», а вовсе не в «Принце Уэльском», куда ему еще только предстоит перебраться. Посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре. И тут его словно подбросило. В тот день, когда он с Хааке беседовал, Жоан ведь что-то такое говорила – опасность, она боится… Если вдруг… А что, все бывает! Он и не такую дурь на своем веку повидал. Поспешно собирая все необходимое, он на ходу одевался.

Такси сумел поймать сразу за углом. Таксист ездил с собакой. На шее у него живой горжеткой устроился карликовый пинчер. На каждой неровности мостовой собачонка невозмутимо подскакивала вместе с машиной. Равича это просто бесило. Хотелось схватить песика и шваркнуть на сиденье. Но он слишком хорошо знал, что за народ парижские таксисты.

Одиноко тарахтя, машина катила сквозь теплынь июльской ночи. В воздухе робкое дыхание свежей листвы. Волны аромата, где-то цветет липа, жасминная россыпь звезд на светлеющем небе, тут же и самолет, мигая сигнальными огнями, зеленым и красным, словно тяжелый жужжащий жук между светляками; притихшие улицы, звенящая пустота, истошное пение двух пьяных, аккордеон откуда-то из подвала, и вдруг – накатом – испуг, страх, паника, он не успеет, да скорей же, скорей…

Вот и дом. Сонное царство. Лифт ползет вниз. Ползет нескончаемо долго, жирной светящейся гусеницей. Равич уже взбежал по пролету лестницы, но опомнился, повернул. Лифт, даже такой медленный, все равно быстрее.

О, эти игрушки-клетушки парижских лифтов! Словно пеналы камер-одиночек, обшарпанные, трясучие, гремучие, при этом открытые со всех сторон, – только пол, редкие прутья ограждения, одна лампочка вполнакала, другая мигает на последнем издыхании, наконец-то верхний этаж. Он раздвинул решетку, позвонил.

Открыла сама Жоан. Равич впился в нее глазами – ни крови, ни синяков. Лицо нормальное, вообще ничего.

– Что случилось? – выпалил он. – Где…

– Равич! Ты приехал!

– Где… Ты что-то натворила?

Она посторонилась, пропуская его в квартиру. Он вошел. Огляделся. Никого.

– Где? В спальне?

– Что? – не поняла она.

– У тебя в спальне кто-то? Есть там кто-нибудь?

– Да никого. С какой стати? – И, удивляясь его недоумению, добавила: – Зачем мне кто-то, когда я тебя жду?

Он все еще смотрел на нее. Стоит как ни в чем не бывало, цела-невредима, и даже улыбается.

– С чего ты вообще взял? – Она уже почти смеялась. – Равич! – усмехнулась она, и в тот же миг кровь ударила ему в лицо, словно пригоршня града: она решила, что он ревнует, и даже потешается над ним! Медицинская сумка на плече мгновенно налилась свинцом. Он поставил ее на стул.

– Ах ты, сука паскудная!

– Ты что? Да что с тобой?

– Ах ты, сука паскудная! – повторил он. – А я-то, осел, поверил!

Снова подхватив сумку, он повернулся к двери. Она тут же очутилась рядом.

– Ты куда? Только не уходи! Ты не смеешь меня бросить! Если уйдешь, я ни за что не ручаюсь!