Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– И меня забудешь.

– Нет. Ты меня тревожишь. Нет, никогда.

– Ты даже не представляешь себе, сколько всего способен забыть человек, – сказал Равич. – Это и беда его, но иногда и спасение.

– Ты мне так и не объяснил, отчего все у нас так…

– Этого мы оба объяснить не сумеем. Разглагольствовать можно сколько угодно. А толку будет все меньше. Есть вещи, которые невозможно объяснить. А есть вещи, которые невозможно понять. В каждом из нас свой клочок джунглей, и слава богу, что он есть. А теперь я пойду.

Она вскочила.

– Но ты не можешь оставить меня одну.

– Тебе так хочется со мной переспать?

Она вскинула на него глаза, но промолчала.

– Надеюсь, нет, – добавил он.

– Зачем ты спрашиваешь?

– Так, забавы ради. Иди спать. Вон, светает уже. Утро – неподходящее время для трагедий.

– Ты правда не хочешь остаться?

– Нет. И я никогда больше не приду.

Она замерла.

– Никогда?

– Никогда. И ты никогда больше ко мне не придешь.

Она задумчиво покачала головой. Потом кивнула на фотографию.

– Из-за этого?

– Нет.

– Тогда я тебя не понимаю. Мы ведь могли бы…

– Нет! – отрезал он. – Только этого недоставало. Уговора остаться друзьями. Огородик дружбы на лаве и пепле угасших чувств. Нет, мы не могли бы. Только не мы. После легкой интрижки такое возможно. Хотя тоже штука скользкая. Но любовь… Не стоит осквернять любовь подобием дружбы. Что кончено, то кончено.

– Но почему именно сейчас?

– Тут ты права. Раньше надо было. Как только я из Швейцарии вернулся. Но все знать никому не дано. А иногда и не хочется. Это была… – Он осекся.

– Что это было? – Она стояла перед ним, будто и вправду не понимая и жадно дожидаясь ответа. Вся бледная, глаза светлые-светлые. – Ну правда, Равич, что же это такое с нами было? – прошептала она.

Сумрак прихожей за дымкой ее волос, мглистый, зыбкий, словно ствол шахты, где в самом конце, в росе чаяний многих и многих поколений теплится свет надежды.

– Любовь, – договорил он.

– Любовь?

– Любовь. Потому-то теперь все и кончено.

И он закрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал кнопку. Но ждать не стал. Боялся, что Жоан выскочит следом. Быстро пошел вниз по лестнице. Даже странно, что не слышно открываемой двери. Сбежав на два этажа ниже, даже остановился, прислушался. Тихо. Никто и не думает его догонять.

Такси все еще стояло перед домом. Равич вообще про него забыл. Шофер уважительно козырнул и понимающе осклабился.

– Сколько? – спросил Равич.

– Семнадцать пятьдесят.

Равич расплатился.

– Обратно, что ли, не поедете? – удивился таксист.

– Нет. Пройтись хочу.

– Далековато будет.

– Я знаю.

– Чего тогда оставляли меня ждать? Одиннадцать франков ни за что ни про что.

– Не страшно.

Таксист чиркнул спичкой, пытаясь раскурить прилипший к губе, замусоленный, побуревший окурок.

– Что ж, надеюсь, оно того стоило…

– С лихвой! – бросил Равич.

Парк еще тонул в утренней дымке. Воздух уже прогрелся, но свет все равно был пока что какой-то зябкий. Кусты сирени, поседевшие от росы. Скамейки. На одной спал человек, укрыв лицо газетой «Пари суар». Как раз та самая скамейка, на которой Равич просидел всю ночь под дождем.

Он пригляделся к спящему. Газетенка плавно колыхалась в такт его дыханию, словно она ожила, стала бабочкой, вот-вот готовой взлететь, унося в небеса свои сенсационные известия. Равномерно вздымался и опускался жирный заголовок: «Гитлер заявляет: помимо Данцигского коридора, территориальных притязаний у Германии нет». И там же, чуть ниже: «Прачка убила мужа раскаленным утюгом». Под заголовком фотография: пышногрудая прачка в воскресном платье уставилась в объектив. Рядом с ней, под шапкой «Чемберлен заявляет: мир все еще возможен», как на волнах покачивался скучный банковский клерк с зонтиком и глазами счастливой овцы. У него под ногами, шрифтом помельче, еще одна заметка: «Сотни евреев убиты на границе».

Человек, укрывшийся сонмом таких новостей от ночной прохлады и утреннего света, спал глубоком, покойным сном.

На нем были старые, потрескавшиеся парусиновые башмаки, серо-бурые заношенные брюки и уже изрядно потрепанный пиджачишко. И не было ему ровным счетом никакого дела до всех на свете последних известий – вот так же глубоководные рыбы ведать не ведают о бушующих где-то высоко над ними штормах.

Равич возвращался к себе в гостиницу «Интернасьональ». На душе было ясно и легко. Он сбросил с плеч все. Все, что уже не может ему понадобиться. Все, что могло ему только помешать, отвлекая от главного. Сегодня же он переедет в отель «Принц Уэльский». На два дня раньше срока. Пусть так – лучше лишний день подождать Хааке, чем упустить его.

Когда Равич спустился в вестибюль отеля «Принц Уэльский», там было почти безлюдно. За стойкой портье тихо играл портативный радиоприемник. По углам что-то прибирали горничные. Стараясь не привлекать внимания, Равич быстрым шагом прошел к выходу. Глянул на часы против двери. Пять утра.

Пройдя по проспекту Георга Пятого, он направился к «Фуке». Ни души. В ресторане уже закрыто. Он постоял перед входом. Потом поймал такси и поехал в «Шехерезаду».

Морозов стоял на дверях с немым вопросом в глазах.

– Пусто, – бросил Равич.

– Я так и думал. Сегодня и ждать не стоило.

– Да нет, сегодня уже пора бы. Как раз две недели.

– День в день нет смысла считать. Ты из отеля не выходил?

– Нет, с самого утра сидел безвылазно.

– Он завтра позвонит, – решил Морозов. – Сегодня у него какие-нибудь дела, а может, и вообще на день с отъездом задержался.

– Завтра с утра у меня операция.

– Так он и разбежался с утра звонить.

Равич ничего не ответил. Смотрел на подъехавшее такси, из которого вылез жиголо в белом смокинге. Жиголо помог выйти бледной женщине с лошадиными зубами. Морозов распахнул перед обоими дверь. Аромат «Шанель № 5» разнесся чуть не на всю улицу. Женщина слегка прихрамывала. Жиголо, расплатившись с таксистом, нехотя последовал за своей спутницей. Та ждала его в дверях. Глаза ее в свете фонарей над входом зелено блеснули. Зрачки сильно сужены.

– Утром он точно не позвонит, – подытожил Морозов, вернувшись.

Равич по-прежнему не отвечал.

– Если дашь мне ключ, я могу к восьми туда пойти, – предложил Морозов. – Подожду, пока ты не вернешься.

– Тебе спать надо.

– Ерунда. Могу в случае чего и в твоей койке вздремнуть. Хотя наверняка никто не позвонит, но для твоего спокойствия могу подежурить.

– Я оперирую до одиннадцати.

– Хорошо. Давай ключ. А то, чего доброго, ты от волнения какой-нибудь блистательной светской даме яичники к желудку пришпандоришь, и она через девять месяцев, вместо того чтобы нормально рожать, блевать будет. Ключ у тебя с собой?