Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Вранье! – бросил он. – Жалкое вранье! Хоть бы врала по-человечески, а это ж такая дешевка – с души воротит! Нашла чем шутить!

Но она уже тащила его от двери.

– Да ты только посмотри! Посмотри, что было! Сам увидишь! Погляди, что он устроил. И мне страшно – вдруг он снова придет! Ты не знаешь, какой он бывает…

На полу опрокинутый стул. И лампа в придачу. Несколько осколков стекла.

– Обувайся, когда по дому ходишь. Не то порежешься. Это все, что я тебе могу посоветовать.

Между осколками валялась фотокарточка. Равич раздвинул осколки ногой, фотокарточку поднял.

– На вот. – Он бросил фото на стол. – И оставь меня в покое.

Она все еще стоит у него на пути. И смотрит в упор. Только лицо опять совсем другое.

– Равич, – сказала она тихо, сдавленным голосом, – можешь обзывать меня как хочешь. Я часто врала. И дальше буду врать. Мне так хотелось…

Она отшвырнула фотокарточку, и та, скользнув по столу, перевернулась лицом вверх. На фото был совсем другой мужчина, не тот, с кем Равич видел ее в «Клош д’Ор».

– Всем правду подавай! – бросила она с нескрываемым презрением. – Все только и твердят: не ври, не ври! Говори только правду! А скажешь правду – так вы же первые и не выдерживаете. Ни один! Но тебе-то я совсем редко врала. Тебе – нет. С тобой я не хотела…

– Ладно, – буркнул Равич. – Не будем в это вдаваться. – Сейчас, как ни странно, она опять чем-то его растрогала. И он из-за этого злился. Не намерен он больше подставлять ей душу.

– Нет. С тобой мне это было не нужно, – сказала она, глядя на него почти с мольбой.

– Жоан…

– Я и сейчас не вру. Ну или не совсем вру, Равич. Я тебе позвонила, потому что и правда боялась. Только-только его за дверь выставила и на замок заперлась. И первое, что мне в голову пришло, – это тебе позвонить. Что же тут такого?

– Не больно ты была напугана, когда я приехал.

– Так он ушел уже. И я знала, что ты приедешь, поможешь.

– Ну и прекрасно. Тогда все в порядке и я могу идти.

– Но он же снова заявится. Он кричал, что вернется. А сейчас сидит где-то и напивается. Я-то знаю. А когда он пьяный приходит, он не как ты. Он пить не умеет…

– Все, хватит с меня! – перебил ее Равич. – Кончай валять дурака. Дверь у тебя крепкая. И больше так не делай.

Она умолкла ненадолго.

– А что мне тогда делать? – вдруг выпалила она.

– Ничего.

– Я тебе звоню – три раза, четыре, – а тебя нет, или ты трубку не берешь. А если берешь, так сразу «оставь меня в покое». Это как прикажешь понимать?

– Да так и понимать.

– Так и понимать? И как же именно? Человек не машина, захотел – включил, не захотел – выключил. То у нас ночь любви – и все прекрасно, все замечательно, а потом вдруг…

Она умолкла, не спуская с него глаз.

– Я знал, что так и будет, – проговорил он тихо. – Я знал – ты обязательно захочешь этим попользоваться. Как это на тебя похоже! Ведь знала же – то был последний раз, и на этом все. Да, ты пришла ко мне, и именно потому, что это последний раз, все было как было, и это прекрасно, потому что было прощание, и мы были упоены друг другом, и в памяти осталось бы именно это – но ты, как последняя торгашка, решила все передернуть, попользоваться случаем, заявить какие-то права, лишь бы то единственное, неповторимое, что у нас было, перечеркнуть попыткой жалкого, пошлого продолжения! А когда я не соглашаюсь, прибегаешь к совсем уж мерзкому трюку, и в итоге мы в который раз пережевываем все ту же жвачку, рассуждая о вещах, о которых даже упоминать – и то бесстыдство.

– Но я…

– Все ты прекрасно знаешь, – перебил он ее. – И кончай врать. Даже повторять не хочу все, что ты тут наплела. Противно. Мы оба все знали. И ты сама сказала, что больше не придешь.

– А я и не приходила!

Равич пристально посмотрел ей в глаза, но сдержался, хотя и с трудом.

– Хорошо, пусть. Но ты позвонила.

– Позвонила, потому что мне было страшно!

– О Господи! – простонал Равич. – Ну что за идиотизм! Все, я сдаюсь!

Она робко улыбнулась.

– Я тоже, Равич. Разве ты не видишь: я хочу только одного – чтобы ты остался.

– Это как раз то, чего я не хочу.

– Почему? – Она все еще улыбалась.

Равич чувствовал: никакие слова тут не помогут. Она просто-напросто не хочет его понимать, а начни он объяснять все снова, одному Богу известно, чем это может кончиться.

– Это просто мерзость и разврат, – сказал он наконец. – Только ты этого все равно не поймешь.

– Как знать, – почти нараспев протянула она. – Может, и пойму. Только между сегодня и тем, что было у нас неделю назад, какая разница?

– Ну все, начинай сначала.

Она долго смотрела на него молча.

– Мне все равно, как там что называется, – проговорила она наконец.

Равич молчал. Понимал, что бит по всем статьям.

– Равич, – сказала она, подойдя чуть ближе. – Да, я говорила в ту ночь, что все кончено. Говорила, что ты больше обо мне даже не услышишь. Говорила, потому что ты так хотел. А если не исполнила, ну неужели не понятно – почему?

И смотрит в глаза как ни в чем не бывало.

– Нет! – грубо отрезал Равич. – Мне одно понятно: ты хочешь и дальше спать с двумя мужиками.

Она и бровью не повела.

– Это не так, – помолчав, возразила она. – Но даже если бы это было так, тебе-то что за дело?

В первую секунду он даже опешил.

– Нет, серьезно, тебе-то что за дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого не достаточно?

– Нет.

– Тебе не следует ревновать. Кому-кому, а тебе нет. Да ты и не ревновал никогда…

– Неужели?

– Да конечно. Ты вообще не знаешь, что такое ревность.

– Да где уж мне. Я ведь не закатываю сцены, как твой ненаглядный…

Она улыбнулась.

– Равич, – снисходительно протянула она, – ревность вдыхаешь с воздухом, которым до тебя дышал другой.

Он не ответил. Вот она стоит перед ним, смотрит. Смотрит и молчит. Воздух, тесная прихожая, тусклый полусвет – все вдруг почему-то полнится ею. Ее ожиданием, ее безмолвным, мягким, но до беспамятства властным притяжением, словно ты на высоченной башне стоишь и через перила вниз смотришь, и уже голова кругом идет. Равич всеми фибрами, физически ощущал это ее тяготение. Но не хотел снова попадаться в ловушку. Хотя и уходить раздумал. Если он сейчас просто так уйдет, этот безмолвный призыв будет его потом преследовать. Он должен со всей ясностью положить этому конец. К завтрашнему дню ему во всем понадобится полная ясность.

– У тебя есть что-нибудь выпить? – спросил он.

– Да. Чего тебе дать? Кальвадоса?

– Коньяку, если есть. Хотя можно и кальвадоса. Все равно.

Она направилась к буфету. Он смотрел ей вслед. Этот сладкий ветерок, это незримое излучение соблазна, это неизреченное, но явственное «поди сюда, совьем гнездышко», это вечное мошенство, – как будто мир и покой в биении крови и вправду можно обрести дольше, чем на одну ночь!