Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Жоан, – сказал он, – ничуть я тебе голову не морочу. Давай лучше я расскажу тебе историю про волну и утес. История очень старая. Намного старше нас. Вот послушай. Жила-была когда-то волна, и любила она утес где-то в море, ну, допустим, в бухте на Капри. И вот уж она этот утес и нежила, и омывала, холила и лелеяла, целовала день и ночь, обвивала своими белыми пенистыми руками. Вздыхала и плакала и умоляла прийти к ней, ведь она так утес любит, так омывает, так нежит, так подтачивает, и в один прекрасный день утес наконец не выдержал и рухнул в ее объятия.

Он отхлебнул кальвадоса.

– Ну? И дальше что? – спросила Жоан.

– И оказалось вдруг, что никакой он больше не утес и его не обнимешь, не обласкаешь, не омоешь ни пеной, ни горючими слезами. Это был теперь всего лишь огромный каменный обломок на дне морском, где-то глубоко под ней. Волна была страшно разочарована, почувствовала себя обманутой и ушла в море на поиски нового утеса.

– Ну? – Жоан смотрела на него, явно ожидая какого-то подвоха. – Что все это значит? Ему надо было просто оставаться утесом.

– Волны всегда так говорят. Но всякое движение сильнее любой твердыни. Вода камень точит.

Она досадливо отмахнулась.

– Какое это имеет отношение к нам? Это всего лишь сказка, и она ничего не значит. Или ты опять надо мной потешаешься. А когда дело до дела дойдет, ты меня бросишь, вот и все. Я это точно знаю.

– Это будет твое последнее слово, когда ты будешь от меня уходить, – со смехом заключил Равич. – Ты мне заявишь, что это я тебя бросил. И приведешь доводы, и сама в них поверишь, и докажешь свою правоту перед старейшим судом на свете. Перед природой.

Он подозвал официанта.

– Мы хотели бы купить эту бутылку.

– Вы желаете забрать ее с собой?

– Именно.

– Сожалею, месье, но у нас это не положено. Навынос не продаем.

– Спросите все-таки у хозяина.

Официант вернулся с газетой в руках. Это была «Пари суар».

– Шеф разрешил в порядке исключения, – объявил он, с силой вогнал в горлышко пробку и завернул бутылку в газету, предварительно вынув, аккуратно сложив и сунув в карман спортивное приложение. – Прошу вас, месье. Храните в темноте, в прохладном месте. Это кальвадос еще из поместья деда нашего хозяина.

– Замечательно. – Равич расплатился и взял бутылку, чтобы получше ее рассмотреть. – Пойдем с нами, солнышко, так долго согревавшее яблоки на нормандских ветрах в старом, заброшенном саду жарким летом и ясной синей осенью. Ты нам очень пригодишься. Потому как воздух мироздания пахнет бурей.

Они вышли на улицу. Начинался дождь. Жоан остановилась.

– Равич? Ты меня любишь?

– Да, Жоан. Сильнее, чем ты думаешь.

Она прильнула к нему.

– Иной раз что-то не похоже.

– Наоборот. Иначе я бы никогда ничего подобного тебе не рассказывал.

– Лучше б ты рассказывал что-то другое.

Он глянул на дождь и улыбнулся:

– Любовь, Жоан, это не тихая заводь, чтобы млеть над своим отражением. В ней бывают свои приливы и отливы. Свои бури, осьминоги, остовы затонувших кораблей и ушедшие под воду города, ящики с золотом и жемчужины. Жемчужины, правда, очень глубоко.

– Мне это все ни о чем не говорит. Любовь – это быть вместе. Навсегда.

Навсегда, эхом отозвалось в нем.

Бабушкины сказки для малых деток.

Тут даже за минуту ручаться нельзя.

Жоан запахнула пальто.

– Скорее бы лето, – вздохнула она. – Никогда еще я его так не ждала, как в этом году.

Она достала из шкафа свое черное вечернее платье и бросила на кровать.

– Как же я иногда все это ненавижу. Вечное это платье. «Шехерезаду» эту вечную. Изо дня в день одно и то же! Вечно одно и то же!

Равич смотрел на нее молча.

– Неужели ты не понимаешь?

– Еще как понимаю.

– Так почему ты не заберешь меня отсюда, милый?

– Куда?

– Куда-нибудь! Все равно куда!

Равич развернул бутылку кальвадоса и вытащил пробку. Принес рюмку и налил до краев.

– Выпей.

Она покачала головой:

– Не поможет. Иногда даже выпивка не помогает. Иногда вообще ничего не помогает. Не хочу сегодня вечером туда идти, к идиотам этим.

– Так оставайся.

– И что?

– Позвонишь, скажешь, что заболела.

– Ну так завтра все равно туда тащиться, только хуже будет.

– Ты и несколько дней проболеть можешь.

– А, все равно. – Она подняла на него глаза. – Да что же это? Что же это со мной, милый? Или это все дождь? И слякоть эта ночная? Иногда я словно в гробу лежу. Эти серые дни, я в них просто тону. А ведь еще сегодня у меня такого и в мыслях не было, я была счастлива с тобой в том ресторанчике, но ты зачем-то начал рассуждать, кто кого бросит. Не хочу об этом ни знать, ни слышать! Мне от этого тоскливо, в голову бог весть что лезет, и я места себе не нахожу. Я знаю, ты не о том совсем думал, но меня это ранит. Меня это ранит, и сразу начинается дождь, и эта темень. Тебе не понять. Ты сильный.

– Я сильный? – переспросил Равич.

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Ты ничего не боишься.

– Я больше ничего не боюсь. Отбоялся свое. А это, Жоан, не одно и то же.

Но она его не слушала. Мерила комнату своими длинными шагами, и комната была ей мала. У нее походка – как будто она все время идет против ветра, подумал Равич.

– Я хочу отсюда прочь, – сказала она. – Ото всего. От гостиницы этой, от этого ночного клуба, от тамошних липких взглядов, прочь! – Она остановилась. – Равич, ну почему мы должны жить вот так? Неужели нельзя жить, как все люди живут, когда любят друг друга? Быть вместе, вместе проводить вечера, среди любимых вещей, в укромном уюте, а не тосковать целыми днями среди чемоданов в гостиничном номере, где все чужое?

Лицо Равича оставалось непроницаемым. Вот оно, подумалось ему, сейчас начнется. Рано или поздно этого надо было ожидать.

– Ты и вправду такими нас видишь, Жоан?

– Почему нет? Другие ведь живут! В тепле, в согласии, несколько комнат, дверь закрываешь – и вся суета, все тревоги позади, за порогом, а не лезут, как здесь, во все щели.

– Ты правда это видишь? – повторил Равич.

– Да.

– Небольшая милая квартирка, свой милый мещанский мирок? Милый мещанский покой на краю вулкана? Ты правда это видишь?

– Мог бы и иначе сказать, – с горечью проронила она. – Не с таким презрением. Когда любишь, совсем другие слова подбираешь.

– Разве в словах дело, Жоан? Ты правда все это видишь? И не видишь, что мы оба для этого не созданы?

Она опять остановилась.

– Почему? Я вполне.

Равич улыбнулся. В улыбке была нежность, ирония, но и грусть.

– Жоан, – произнес он, – ты тоже нет. Ты еще меньше, чем я. Но это не единственная причина. Есть и другая.

– Ну да, – проронила она с горечью. – Я знаю.

– Нет, Жоан. Этого ты не знаешь. Но я тебе сейчас скажу. Так будет лучше. Чтобы ты больше не думала о том, о чем сейчас думаешь.