Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Он сунул чек в бумажник и положил на столик возле кровати стопку книг. Он их позавчера купил, на случай бессонницы. С книгами вообще странная штука: с годами они становятся все важней. Конечно, они не способны заменить все, но проникают в тебя глубже, чем что-либо иное. Ему вспомнилось: в первые годы на чужбине он к книгам вообще не притрагивался, все, о чем в них повествовалось, меркло в сравнении с тем, что пережил он сам. Зато теперь они стали вроде как оборонительным валом – защитить, правда, не защитят, но хотя бы прильнуть, опереться можно. Не бог весть какая подмога, но во времена, когда наползает сплошной мрак, они хоть как-то спасают от безысходного отчаяния. А это уже немало. В сущности, этого достаточно. В них были мысли, плоды чьих-то раздумий, над которыми сегодняшний мир презрительно посмеивается, но люди думали не зря, мысли-то останутся, и одного этого достаточно.

Не успел он взяться за книги, как позвонил телефон. Он не стал снимать трубку. Телефон звонил долго. Выждав, когда он умолкнет, Равич снял трубку и спросил у консьержа, кто звонил.

– Так она не назвалась, – недовольно ответил тот. Было слышно, как он срочно что-то дожевывает.

– Значит, женщина?

– Угу.

– Голос с акцентом?

– Откуда мне знать? – Прожевать он так и не успел.

Равич позвонил в клинику Вебера. Нет, оттуда не звонили. И от Дюрана тоже. На всякий случай проверил и отель «Ланкастер». Телефонистка любезно сообщила: нет, его номер никто не заказывал. Значит, Жоан. Должно быть, из «Шехерезады» звонила.

Еще через час телефон затрезвонил снова. Равич отложил книгу. Встал, подошел к окну. Облокотившись на подоконник, ждал. Легкий ветерок донес сладкий аромат лилий. Эмигрант Визенхоф высадил их у себя на окне вместо увядших гвоздик. Теперь теплыми ночами по всей гостинице благоухало, как в кладбищенской часовне или в монастырском саду. Одного Равич не мог понять: Визенхоф посадил лилии в знак скорби, в память о старике Гольдберге, или просто так, потому что лилии тоже хорошо приживаются в ящиках? Телефон молчал. «Этой ночью я, пожалуй, засну», – подумал он, направляясь к кровати.

Когда пришла Жоан, он уже спал. А она, конечно, первым делом, щелкнув выключателем, зажгла верхний свет и застыла в дверях. Он проснулся, раскрыл глаза.

– Ты один? – спросила она.

– Нет. Погаси свет и уходи.

Она на секунду растерялась. Потом решительно прошла через комнату и распахнула дверь ванной.

– Все шутишь! – Она довольно улыбалась.

– Убирайся к черту! Я устал.

– Устал? С чего бы это?

– Устал, и все. Будь здорова.

Она подошла ближе.

– Ты только что домой вернулся. Я каждые десять минут звонила.

Сказала и смотрит, выжидает, что он ответит. Он не стал уличать ее во лжи. «Переспала с тем типом, отправила его домой, а сама заявилась сюда – меня врасплох застигнуть, а заодно и Кэте Хэгстрем, которую она полагала здесь застать: пусть полюбуется, какой я кобель, раз бабы ко мне прямо среди ночи шастают, – значит, от такого надо держаться подальше». Он невольно улыбнулся. Совершенство военной хитрости, даже если хитрость направлена против него, всегда вызывало в нем восхищение.

– Чему ты радуешься? – вскипела Жоан.

– Смеюсь. Только и всего. Свет погаси. А то выглядишь жутко. И убирайся.

Она словно вообще его не услышала.

– Кто эта шлюха, с которой ты был?

Равич приподнялся на локтях.

– Говорю тебе – пошла вон, иначе я в тебя чем-нибудь запущу.

– Ах вон как… – Она смотрела на него в упор. – Так, значит. Вот до чего уже дошло…

Равич нервно потянулся за сигаретой.

– Послушай, не смеши людей. Сама живешь с другим, а мне тут сцены ревности закатываешь. Отправляйся к своему актеру и оставь меня в покое.

– Это совсем другое, – изрекла она.

– Ну конечно!

– Конечно, это совсем другое! – Она уже снова «завелась». – И ты прекрасно знаешь, что это совсем другое. Просто это сильней меня. Я и сама не рада. Сама не знаю, как это вышло…

– Это всегда именно так и выходит.

Она все еще смотрела на него в упор.

– Ты… Ты всегда был такой уверенный! До того уверенный – с ума сойти! Эту твою уверенность, казалось, ничем не прошибить! Как я ненавидела это твое высокомерие! Это твое превосходство! А мне нужно, чтобы мной восхищались! Голову из-за меня теряли! Чтобы кто-то без меня жить не мог! А ты можешь! И всегда мог! Я тебе не нужна. Ты холодный, как рыба! И пустой! Ты никого не любишь! Тебе до меня почти никогда и дела не было! Я соврала, когда сказала, что тебя два месяца не было и потому все так вышло. Даже если бы ты был, оно все равно бы так вышло! И нечего улыбаться! Да, я прекрасно вижу разницу, я все знаю, знаю, что другой не такой умный и вообще не такой, как ты, но ради меня он в лепешку расшибется, важнее меня для него никого на свете нет, он, кроме меня, ни о чем и ни о ком думать не желает, я для него свет в окошке, и именно это мне и нужно!

Тяжело дыша, она стояла над его кроватью. Равич невольно потянулся за бутылкой кальвадоса.

– Чего ради ты тогда здесь? – спросил он.

Она ответила не сразу.

– Ты и сам знаешь, – проговорила она тихо. – Зачем спрашиваешь?

Он налил рюмку до краев и протянул ей.

– Да не хочу я пить, – заявила она. – Кто эта женщина?

– Пациентка. – Врать было неохота. – И она очень больна.

– Так я и поверила. Соври что-нибудь поумней. Если больна – ей место в больнице. А не в ночном клубе.

Равич поставил рюмку на ночной столик. Правда и впрямь иной раз выглядит не слишком достоверно.

– Тем не менее это правда.

– Ты ее любишь?

– А тебе какое дело?

– Ты ее любишь?

– Тебе-то какое до этого дело, Жоан?

– Такое! Пока ты никого не любишь… – Она запнулась.

– Ты только что назвала эту женщину шлюхой. Значит, о какой любви может быть речь?

– Это я просто так сказала. Сразу видно: никакая не шлюха. Потому и сказала. Стала бы я из-за шлюхи приходить. Так ты ее любишь?

– Погаси свет и уходи.

Она шагнула еще ближе.

– Я знала. Видела.

– Убирайся к черту! – буркнул Равич. – Я устал. Избавь меня от своих дурацких головоломок, которые тебе одной бог весть какой невидалью кажутся: один у тебя, дескать, для поклонения, для бурных кратких свиданий, для карьеры, а другому ты втолковываешь, будто любишь его сильнее, глубже и совсем иначе, но только в промежутках, он твоя тихая гавань, раз уж он такой осел и готов этой ролью довольствоваться. Убирайся к черту: столько разновидностей любви для меня многовато.

– Неправда. Все не так, как ты говоришь. Все по-другому. Неправда это. Я хочу к тебе. И я к тебе вернусь.

Равич снова наполнил свою рюмку.

– Не исключаю, что тебе и вправду этого хочется. Но это самообман. Самообман, которым ты сама себя тешишь, лишь бы от правды убежать. Ты никогда не вернешься.