Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Нет, вернусь!

– Да нет. А даже если и вернешься, то ненадолго совсем. Потому что вскоре кто-то другой появится, для кого весь свет на тебе клином сойдется, ну и так далее. Хорошенькое будущее меня ждет, нечего сказать.

– Да нет же, нет! Я только с тобой останусь!

Равич рассмеялся.

– Ненаглядная ты моя, – сказал он почти с нежностью. – Не останешься ты со мной. Ветерок не запрешь на замок. И воду тоже. А если и запрешь – протухнут. Вместо свежего ветра будет одна духота. Не можешь ты остаться, ты для этого не создана.

– Но и ты тоже.

– Я? – Равич допил свою рюмку.

Сперва та красотка с огненными волосами, думал он, потом Кэте Хэгстрем с пергаментной кожей и со смертью в нутре – а теперь вот эта, безоглядная, полная жажды жизни, сама не своя и в то же время настолько своя, насколько ни один мужчина сам собой быть не в состоянии, святая наивность, которую ничто не остановит, по-своему верная даже в своей изменчивости, даже бросив тебя, она всеми силами будет стараться тебя удержать, вечно увлекающаяся и куда-то влекомая, совсем как ее мать-природа…

– Я? – повторил он. – А что ты обо мне знаешь? Что ты вообще знаешь о жизни, в которой все под вопросом и в которую вдруг вторгается любовь? Что против этого все твои пошленькие страсти? Когда в бесконечном падении вдруг встречается опора, когда вместо нескончаемого «зачем?» перед тобой вдруг в безусловной окончательности возникает некое «ты», когда средь пустыни безмолвия вдруг сказочным миражом на тебя зримей всякой яви выплывает чудо живого чувства, когда оно, вырастая из буйства твоей же крови, раскрывается перед твоим ошеломленным взором картиной такой красоты, перед которой самые дивные твои мечты меркнут и кажутся скучными, пошленькими мещанскими грезами! Пейзажи из серебра, города из самоцветов и розового кварца, сверкающие на солнце отблесками самой алой и самой жаркой крови, – что ты обо всем этом знаешь? Думаешь, об этом так сразу и запросто можно рассказать? Думаешь, язык без костей и способен все это сразу перемолоть в стандартные клише расхожих слов и таких же чувств? Откуда тебе знать, как разверзаются могилы, а ты стоишь, оледенев от ужаса бессчетных и бесцветных ночей минувшего, – а могилы все равно разверзаются, и ни в одной уже нет скелетов, только земля. Черная плодородная земля и даже первая едва различимая зелень. Что ты об этом знаешь? Тебе подавай бури страстей, торжество покорения, раболепное чужое «ты», истово готовое, хотя и неспособное раствориться в тебе всецело, ты обожаешь пьянящий морок крови, но в сердце у тебя пусто – ибо невозможно сохранить то, чего ты прежде сам в себе не вырастил. А в буре страстей ничего толком не вырастишь. Другое дело – пустынные ночи одиночества, вот когда в человеке вырастает многое, если, конечно, не впадать в отчаяние. Что ты обо всем этом знаешь?

Он говорил медленно, задумчиво, не глядя на Жоан и как будто позабыв о ней. И только теперь поднял глаза.

– Что это я разболтался? – пробормотал он. – Чушь всякую несу, старую, как мир. Должно быть, лишнего выпил. Давай-ка выпей и ты, а потом отправляйся.

Она села к нему на кровать и взяла рюмку.

– Я поняла, – сказала она. Лица ее было не узнать. Не лицо, а зеркало, подумалось ему. Отражает все, что ему ни скажешь. Теперь оно сосредоточенно и прекрасно. – Я поняла, – повторила она. – А иногда даже что-то чувствовала. Но, Равич, ты за своей любовью к жизни и к самой любви меня-то зачастую просто забывал. Я была только повод – ты уходил в города свои серебряные, а обо мне и не вспоминал.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

– Может быть, – проронил он.

– Ты был настолько поглощен собой, столько всего в себе самом открывал, что я поневоле всегда оказывалась для тебя где-то сбоку припека, на краю твоей жизни.

– Может быть. Но ведь с тобой, на тебе ничего нельзя построить, Жоан. И ты это знаешь.

– А ты хотел?

– Нет, – ответил Равич, немного подумав. Потом улыбнулся. – Когда по жизни ты беженец и поневоле бежишь от всего прочного, того и гляди угодишь в странный переплет. И странные вещи делаешь. Конечно же, я не хотел. Но чем меньше у тебя возможностей, тем больше желаний…

Ночь вдруг наполнилась благостным покоем. Тем же покоем, как и целую вечность назад, когда вот эта Жоан подле него лежала. Куда-то далеко-далеко вдруг отодвинулся город, напоминая о себе только слабым гулом на горизонте, череда часов распалась, и время безмолвствовало, будто и вправду остановилось. Происходило самое простое и самое непостижимое чудо на свете: два человека, наедине друг с другом, говорили по душам, пусть каждый свое, – и из звуков, именуемых словами, в их головах, в таинственном подрагивающем веществе под костями черепа формировались схожие образы и чувства, и из сочетания бессмысленных, казалось бы, вибраций голосовых связок и необъяснимых откликов на эти звуки в серых слизистых извилинах мозга заново рождалось небо, а в нем отражались и плыли облака, и ручьи, и все цветение и увядание былого.

– Ты любишь меня, Равич, – сказала Жоан, и, пожалуй, это даже не было вопросом.

– Да. Но делаю все, чтобы от тебя избавиться. – Он сказал это совершенно спокойно, как будто их обоих сказанное ничуть не касается.

– Я даже представить себе не могу, как это мы можем быть не вместе. Но только на время. Не навсегда. Навсегда – никогда, – сказала она, и у нее даже мурашки пробежали по коже. – Никогда, какое ужасное слово, Равич. Я даже представить себе не могу, как это мы можем быть не вместе.

Равич ничего не ответил.

– Позволь мне остаться, – сказала она. – Не хочу больше уходить. Никогда.

– Да ты завтра же уйдешь. И сама это знаешь.

– Когда я здесь, я представить себе не могу, как это я тут не останусь.

– Это одно и то же. Ты сама знаешь.

Провал во времени. Крохотная освещенная кабинка гостиничного номера в пустотах времен – все как прежде, и даже тот же человек с тобой в этой кабинке, человек, которого ты любишь, тот же и все-таки каким-то непостижимым образом уже не совсем тот – казалось бы, руку протяни, и можно до него дотронуться, а все равно он недосягаем, уже недосягаем.

Равич поставил свою рюмку.

– Ты сама знаешь, что уйдешь – завтра, послезавтра, когда-нибудь, – сказал он.

Жоан опустила голову.

– Да.

– И даже если вернешься – ты же знаешь, что снова уйдешь?

– Да.

Она подняла лицо. Оно было мокрым от слез.

– Да что же это такое, Равич? Что же это?

– Я и сам не знаю. – Он слегка улыбнулся. – Любовь иногда совсем невеселая штука, верно?

– Да уж. – Она смотрела на него. – Что же это такое с нами, Равич?

Он только плечами передернул.

– Я тоже не знаю, Жоан. Может, это оттого, что нам не за что больше ухватиться. Раньше-то много всего было: уверенность, надежный тыл, вера, цель, – все знакомо, во всем есть опора, смысл, даже когда любовь тебя изводит. А теперь у нас ничего нет – кроме толики отчаяния и толики мужества, а дальше чужбина, и вокруг, и в себе. И если уж тут любовь залетит – это как факел в солому. И тогда у тебя ничего, кроме нее, не останется, поэтому и любовь совсем другая – роковая, разрушительная, важней которой ничего на свете нет. – Он наполнил свою рюмку. – Лучше вообще об этом не думать. От таких мыслей и помереть недолго. А мы ведь еще не собираемся умирать, верно?