Эра Ершова - В глубине души

На предложение откликнулись почти все. Денег на жизнь не хватало. Предполагаемая магистраль как раз проходила через то место, где располагалась старая мельница. Узнав, что достопримечательность придется снести, сельчане на мгновение погрустнели, а потом дружно взялись за работу. Строили быстро и аккуратно, как подобает немецкому характеру. И вот строительные работы подошли к мельнице, которая стояла, торжественно замерев в своем вековом безмолвии, и никто не решался двинуться с места, чтобы ее снести. Эта мельница являлась живым свидетелем былых времен, и, уничтожив ее, как будто уничтожали связь поколений. Это был редкий момент коллективного прозрения, когда люди вдруг понимают свою глубинную суть и предназначение в этом мире. Молчание затянулось и дошло до такой точки, когда нужен был взрыв, чтобы разрядить ситуацию. Тут вышел вперед молодой рабочий из пришлых, один из тех новых людей, у которых нет почвенной связи с местом. На плече он нес тяжелый молот, который легко придерживал своей мускулистой рукой.

— Ну, что уставились? — хохотнул он, воинственно приподнимая зловещее орудие. — Мы сейчас эту рухлядь в один момент разнесем! — И, размахнувшись, треснул со всей силы по зеленой от вековой сырости лопасти.

Мельница издала человеческий вздох и стала разваливаться. Она действительно прогнила до самого основания, и было просто удивительно, как она не рухнула до сих пор. Это был просто контур, наполненный временем. К вечеру от мельницы и мостика не осталось и следа, и утомленные работники уселись отдыхать в небольшом гроте, который обнаружили под разрушенным мостком. Настроение было благостное. Мужчины разложили прямо на земле салфетки и выкладывали у кого что было, устраивая совместную трапезу. Некоторые принесли с собой пиво и теперь, блаженствуя в вечернем уюте леса, отдыхали, как умеют отдыхать только немцы, с сознанием хорошо выполненного долга.

Вскоре к мужьям подтянулись жены, и началось веселье. Кто-то достал губную гармонику, и люди даже пытались приплясывать под ее незатейливую мелодию. Вечер уже клонился к закату, но было еще по-летнему светло. Птицы восторженно вторили звукам гармоники, и воздух распирало от каких-то волшебных запахов, когда этой безмятежной радости жизни внезапно пришел конец. Молодой рабочий, тот, который развалил мельницу, вдруг встал с камня, на котором сидел, и, схватив его двумя руками, вознес над головой. Было это провидением судьбы или просто проявлением избытка молодецкой силы — трудно сказать. Но пока парень стоял в этой исполинской позе, все присутствующие обратили свои взоры на то место, где только что находился камень. Там, в углублении, лежали совершенно целые, даже ненамокшие, сероватые конверты военных времен. О том, что это были конверты именно тех лет, свидетельствовали плохое качество бумаги и марки, уже давно вышедшие из оборота, на большей части которых красовалась физиономия Гитлера.

Вид кладбища писем вызвал у присутствующих тревожное чувство, какое появляется, когда человек откапывает затаившееся в земле взрывное устройство. Сельчане недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга: не опасно ли это? А парень все стоял с камнем над головой, как-то по-идиотски улыбаясь собственной молодости и удали. Наконец силы его закончились, камень с грохотом полетел в ущелье. И тут парень увидел, куда устремлены все взгляды.

— Что это? — с любопытством произнес он и протянул руку к конвертам.

— Не тронь, — предупредил его строгий голос.

И парень тут же послушался, отступил. По глазам присутствующих было видно, что каждый думает о чем-то своем и усердно избегает взгляда соседа.

Молчание прервал Хорст. Работать на строительстве он не мог в силу своего увечья, а пришел вместе с женщинами, чтобы поболтать с односельчанами.

— Давайте закопаем все это в землю, не читая, — предложил он, — или сожжем. — Мало ли что там, в этих письмах! Зачем ворошить былое?

Все головы повернулись в его сторону, и на лицах было одинаковое выражение. Так смотрят на чужого, который лезет не в свое дело.

Хорст встал со своего места.

— Засиделся я тут, — смущенно произнес он, — жена ждет.

Хорст ушел, ушли и Wanderarbeiter [6] Wanderarbeiter — кочующие рабочие ( нем. ). , которым в принципе ни до чего не было дела. Они ни к чему не прирастали душой, а все шли и шли дальше, от стройки к стройке, чтобы не умереть с голоду. В лесу остались только коренные жители деревни, которые помнили друг друга еще той глубинной памятью предков и этой памятью были связаны неразрывными узами. И только оставшись наедине, они стали один за другим подходить к углублению в гроте и вынимать оттуда письма.

Читали молча, не поднимая глаз, и каждый думал, зачем они не послушали Хорста, зачем не закопали письма или не сожгли их. Да, лучше было сжечь, чтобы следа не осталось от тех страшных трансформаций, которым подвергается человеческая душа во времена, когда зло становится правомерным и закон находит оправдание самым чудовищным поступкам. Ведь и вправду они были всего лишь жертвами этого самого закона. Что же делать, если время требовало от них бдительности?

Они старались так думать, но В ГЛУБИНЕ ДУШИ все эти аргументы как-то не работали перед свидетельством очевидной человеческой подлости. И люди, читая доносы свои и своих соседей, почему-то вспоминали проповеди отца Лизхен, который так горячо призывал их не забывать своего человеческого предназначения, а именно способности к милосердию и снисхождению по отношению к своим собратьям. Читали долго, пока не стемнело, потом, ни слова не говоря, сложили конверты в сумки из-под еды и отправились по домам.

Событие это имело какое-то замедленное зловещее действие. Сначала все попытались жить так, как будто ничего не случилось. Люди все так же дружно ходили на строительство магистрали, все так же вместе вечеряли на природе и очень старались сохранить общий многовековой строй жизни. Но что-то разладилось в этом едином механизме. Как будто в многоголосье прозвучала одна фальшивая нота, которая безнадежно все портила. Еще несколько лет сельчане старательно умалчивали тот факт, что попросту перестали любить друг друга. Пропало доверие, то самое чувство, которое совершенно необходимо для такого тесного сосуществования. Это ядовитое облачко всеобщей настороженности проникало в семьи, которые складывались из детей доносчиков и их жертв, в школу, где ученики делились на плохих и хороших по тому же принципу. В общем, в сердце каждого сельчанина застряла заноза, которую непременно нужно было извлечь, чтобы община не развалилась, как старая мельница.

Стали искать занозу, и это сразу почувствовали на себе Элизабет и ее семья. Жители селения стали обходить их дом стороной. Элизабет пыталась уладить недоразумение. Она ходила из дома в дом, объясняла соседям, что тогда, во время войны, ею руководили только добрые побуждения. Что нужно забыть об этих доносах как о простой человеческой слабости, которую можно понять в условиях войны. Соседи, каждый в отдельности, выслушивали объяснения, согласно кивали, но глаза прятали, как будто чувствовали себя провинившимися. А когда Элизабет выходила за дверь, ощущала, как за ее спиной смыкается воздух, образуя непреодолимое препятствие между ней и всей общиной.