Эра Ершова - В глубине души

Между тем сын рос независимым и сильным. Он мало интересовался жизнью родителей. Вся его энергия была устремлена в будущее, туда, в отрыв от мутного времени, в котором протекала юность старшего поколения. Об этом времени он знал немногое: в школе подробности умалчивались. Но и этого немногого было достаточно, чтобы поглядывать на безрукого отца и изработавшуюся до одури мать сверху вниз. Он был чист и не имел никакого отношения к ошибкам родителей. Во всяком случае, ему очень хотелось так думать.

Однажды, незадолго до окончания школы, в классе появился новый учитель истории. Он был стар, согнут к земле и очень удручен жизнью. Своих учеников он не то чтобы не любил, а относился к ним с какой-то брезгливостью, как к существам, еще не доросшим до звания человека. Каким способом он добивался внимания гимназистов, было непонятно. Он на них даже не смотрел. Его голова свисала на тонкой шее так низко, что казалось, будто он носом упирается в стол. И говорил он этим же самым носом, как человек, страдающий хроническим насморком. Но была в нем какая-то внутренняя сила, что-то такое, что уводило внимание слушателей от внешних недостатков и заставляло сосредоточенно прислушиваться к каждому его слову.

Герр Трунк — это имя Элизабет запомнила на всю жизнь, потому что с появлением этого господина в гимназии в головы подростков вселилось беспокойство. Он первый в школе заговорил о преступлениях нацистов, о коллективной вине. И однажды Руди увидел у него на столе маленькую брошюру. Его внимание привлекла какая-то жуткая фотография на обложке. Дождавшись конца урока, Руди подошел к учителю и молча потянулся к книжке.

— Постой, — Герр Трунк положил свою руку на фотографию, — ты уверен, что хочешь знать всю правду?

— Уверен, — твердо произнес Рудольф.

— Хорошо, я дам тебе эту книгу, но, прочитав ее, ты поймешь, что твои родители и родители всех остальных учеников преступники. Сможешь ли ты с этим жить?

— Не знаю, — честно ответил Руди, — но я должен знать, что там написано.

— Хорошо, бери, — Герр Трунк протянул ему брошюру, — и знай, что я там был. Здесь нет ни одного слова выдумки. Они уничтожили всю мою семью, а я для чего-то остался жить. Наверное, для того, чтобы рассказать тебе об этом.

До глубокой ночи Руди сидел на скамейке в парке, рассматривал фотографии и читал комментарии к ним. Это были документальные свидетельства массовых уничтожений людей. От одной мысли, что его родители могли иметь к этому какое-то, пусть даже самое косвенное отношение, Руди почувствовал такое отвращение к своей семье, что даже мысль о том, чтобы жить с этими людьми под одной крышей, казалась ему чем-то чудовищным.

Разглядывая брошюру, Руди еще долго сидел в парке и не хотел возвращаться домой.

— Где бы он мог быть? — нервничала Элизабет, поминутно глядя на часы. — Уроки давно закончились!

— Оставь парня в покое, — советовал Хорст. — Ему восемнадцать лет! Я в его возрасте уже сидел в окопах.

Но Элизабет успокоиться не могла, она чувствовала, что произошло что-то неладное. Руди никогда не задерживался без предупреждения. Наконец входная дверь с грохотом распахнулась, и родители увидели сына. Он стоял в дверном проеме, освещенный тусклым светом лестничной лампы, и как будто не решался переступить порог.

— Что с тобой, сынок? — воскликнула Элизабет.

Что-то поразило ее в облике сына. Он походил на Хорста — когда в кабачке тот вышел за пределы своей сути и сгорел.

Рудольф поставил портфель у стены и, сделав над собой усилие, вошел в комнату. В руке он что-то держал. Элизабет и Хорст с затаенным страхом взирали на сына, который чеканным шагом подошел к столу и, с силой взмахнув рукой, шмякнул на скатерть какую-то растрепанную книжку.

— Что это? — произнес Руди с угрозой в голосе.

Если бы Элизабет и Хорст могли подготовиться к подобному объяснению, они бы нашли множество аргументов в свое оправдание. Но Руди атаковал их так неожиданно, что, увидев страшное свидетельство своего времени, Хорст не нашел ничего лучше, как сказать:

— Все это неправда, сынок! Это вражеская пропаганда!

Откуда в его голове так не ко времени возник этот плакатный аргумент времен Третьего рейха? Хорст никогда так не думал! Он хорошо знал цену всему, что тогда произошло. Его подвело неумение аргументировать, четко выражать свои мысли, и поэтому он высказал чужую мысль, которая оказалась роковой.

Все дальнейшее происходило как в кошмарном сне, когда человек понимает, что сейчас случится что-то ужасное, но, скованный рамками сновидения, не в силах ни на что повлиять. Так и Элизабет с Хорстом молча наблюдали за тем, как их единственный сын собирает в походную сумку вещи. Он делал это, не говоря ни слова. И только в конце, перед тем как выйти за дверь, он обернулся и произнес:

— Мы больше никогда не увидимся.

Потом дверь захлопнулась, и свет в сердце Элизабет погас.

Хорст сдался не сразу. Наоборот, он как будто снова воспрянул к жизни и теперь неустанно занимался поисками сына. Но следов Рудольфа нигде не было. Даже в школе никто не мог дать никаких сведений. Только несколько лет спустя от одного школьного приятеля сына Хорст узнал, что Руди тогда уехал в Америку, закончил там школу, поступил в университет и возвращаться не собирается. Это сообщение отняло у Хорста последнюю надежду, и он, не захотев дальше жить, умер от инсульта.

Потеряв мужа и сына, Элизабет осталась одна. И наступило безвременье. То есть дни проходили один за другим, не оставляя никакого следа. За днями проходили месяцы, годы, и фрау Райнхард не знала, чем пометить время, чтобы не упустить его окончательно. Все казалось однообразным, бессмысленным, и все же в ГЛУБИНЕ ДУШИ тлела крохотная, как горошина, надежда на то, что сын когда-нибудь поймет и простит ее и она еще сможет заключить его в свои объятия. И поэтому она тщательно готовилась к каждому Рождеству. Ей почему-то казалось, что именно в Рождество души людей тянутся к родным местам, что ее сын однажды не захочет преодолевать это притяжение, сядет в самолет и прилетит. Так и на этот раз: фрау Райнхард готовила ужин на двоих. Она даже купила подарки, которые так и остались лежать под елкой, обернутые в праздничную бумагу.

Но фрау Райнхард не жалела, что ей пришлось уехать из дома на «скорой помощи». И о переломе шейки бедра она тоже не жалела. Любому самообману рано или поздно приходит конец. Зато в больнице над ней склонялись заботливые лица, и всем было интересно, как она себя чувствует, нет ли жалоб, не затруднено ли дыхание. И от этой простой человеческой заботы у нее на сердце становилось легко. А утром, еще не совсем очнувшись от наркоза, она увидела рядом со своей кроватью сына.