Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим и исчерпывалось дело для официального придворного мира и для населения Петербурга. Однако, несмотря на то, и сама императрица вполне сознавала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при ее дворе, а, следовательно, и европейские кабинеты были совершенно точно осведомлены относительно ее опасного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.

Все эти заботы еще тяжелее угнетали Екатерину Алексеевну, потому что ей приходилось совершенно одной нести их и у нее не было такого преданного человека, пред которым она могла бы откровенно излить свою душу. Нередко с ее губ уже готово было сорваться признание, которое облегчило бы ее, или просьба о совете в те минуты, когда пред нею стоял Потемкине и когда она смотрела на его гордое, прекрасное, сиявшее мужеством и силою воли лицо; но гордость и недоверие повелительницы подавляли слова, рвавшиеся из сердца любящей женщины, так как Потемкин никогда не говорил с нею о положении государства и об угрожавшей опасности; у него на языке были лишь пылкие слова страсти и все его мысли, по-видимому, были исключительно заняты изобретением и устройством все новых и новых празднеств.

Императрица негодовала из-за того на Потемкина; или он был ослеплен и довольно ограничен, чтобы не видеть всех тех опасностей и рассматривать расположение императрицы как средство поразвлечься, или у него был довольно низкий образ мыслей, склонный использовать лишь для себя господство его повелительницы, пока оно продолжалось, и тотчас же отвернуться от нее, когда должен будет наступить опасный оборот вещей. При виде этого безразличия фаворита в сердце императрицы часто пробуждалось горькое чувство презрения, и, пожалуй, в конце концов, она сочла бы его недостойным ее расположения, если бы не было столь властно впечатление его мужественной красоты.

И у Панина государыня не находила совета; он умел только упрекать Орлова, который своевольным перерывом переговоров при Фокшанах упустил благоприятное время для заключения мира с турками и не мог указать ей никакого другого исхода, кроме того, как прямо обратиться в Константинополь и, подкупив визиря, добиться у нового султана сносных условий мира. Лень и нерадение ее министра иностранных дел, который часто по целым неделям не читал поступавших депеш и был удобен только тем, что редко возражал ее воле и никогда не противоречил, теперь, когда она нуждалась в его мужественном и сильном содействии, становились для нее опасными.

Орлов, с тех пор как Потемкин был назначен генерал-адъютантом императрицы, избегал видеть ее наедине и, хотя пред придворными ее обращение с ним нисколько не изменилось против прежнего, все же между ним и ею вырастала весьма ощутительная для нее самой стена отчуждения. Тем живее она вспоминала теперь о минувших временах, когда безумно смелое мужество Орлова и его беспощадное презрение ко всякой опасности являлись для нее твердой опорою при всех затруднениях и препятствиях.

Долго гордость императрицы к мучительное чувство женщины боролись против неотвязного желания и в эту минуту опасности, большей, чем прежние, призвать на помощь отвергнутого и уязвленного князя Орлова; но необходимость самосохранения и робкое чувство беспомощного одиночества на так тяжело доставшемся и угрожаемом со всех сторон престол взяли верх.

Государыня получила новые тревожный вбеги относительно Пугачева, а вместе с тем ей сообщили, что резкие требования созванной ею комиссии нашли себе чрезвычайно живой отклик в народе. По прочтении этих донесений Екатерина Алексеевна в продолжение часа беседовала с Дидро; последний неустанно твердил ей, что созванием комиссии она опередила все европейские державы, и прославлял ее великий либерализм; в то же время, по своему обыкновенно перескакивать с предмета на предмет, он остроумно отзывался о новых произведениях французской литературы и высказывал свои оригинальные мысли относительно философских систем. Его лесть показалась государыне почти горькой насмешкой, его остроумная беседа была ей бесконечно безразлична и казалась ничтожной и под влиянием этого разговора ее сердце еще больнее сжалось.

– Нет, – воскликнула Екатерина Алексеевна, когда, наконец, философ оставил ее одну, причем ей не нужно уже было сдерживать себя и она вся тряслась, как в лихорадке, – нет, так не должно продолжаться!.. Это мучение невыносимо; недостойно прятать, подобно страусу, голову от ежедневно возрастающей опасности. Неужели я в первый раз в жизни оробею в своем собственном доме, пред моим собственным чувством? Чтобы удержать свою власть над государством мне необходимо, прежде всего, овладеть самою собою, как я всегда и делала это.

Она дернула сонетку звонка и приказала пригласить к ней Григория Григорьевича Орлова.

В беспокойном ожидании императрица ходила взад и вперед по комнате, то тихо разговаривала с самою собою, то бросала взор на поступившие донесения, и никто не признал бы в этой женщине, с мрачным видом, с болезненно подергивавшимся судорогою лицом и с головой, поникшей на грудь, сияющей императрицы, еще накануне вечером в своем гордом и веселом спокойствии представлявшей собою оживленный центр самого блестящего в Европе двора.

Вошел Орлов. Вопреки своему прежнему обыкновению он был в полной парадной форме; казалось, что и своим внешним видом он хотел дать понять, что исполняет только повеление императрицы. После глубокого, церемониального поклона, он остановился возле самых дверей и не проронил ни слова.

При его появлении государыня подавила в себе волновавшие ее заботы; спокойно и серьезно, с легкою принужденностью в тоне, она сказала:

– Мне нужно поговорить с тобою, Григорий Григорьевич, я нуждаюсь в твоем совете; садись сюда!

С этими словами государыня опустилась на кушетку пред своим рабочим столиком. Орлов, все еще не оставляя своей торжественно-церемонной манеры, придвинул к ней кресло.

– Мой совет всегда принадлежит моей императрице, и хотя вы, ваше императорское величество, и не требовали его давно, так давно, – с упреком в голосе добавил он, – что я почти и позабыл о том времени, когда я и на самом деле был первым сановником империи, тем не менее, я всегда готов дать вам свой совет и предоставить вам свои услуги, так как уверен, что пробьет час, когда вам придется или вернуться к своим испытанным друзьям, или перестать быть императрицей.