Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

С этими словами Павел Петрович повернулся и, простившись глубоким поклоном с государыней, так же стремительно вышел, как и вошел сюда.

– Вот результаты воспитания Панина, – грубо сказал Орлов, – никогда не могли бы возникнуть подобные мысли в голове этого юноши, если бы его воспитание было в надлежащих руках. И брату Панина, – с иронической усмешкой прибавил он, – предстоит взять верх над Пугачевым, после того как он так смутил ум твоего собственного сына, что тот и сам не знает, уж не законный ли император – этот наглый искатель приключений? Панин должен удалиться, я не потерплю его дольше! Если ты хочешь, чтобы я отправился побеждать твоих врагов и ниспровергнуть самозваного императора, то за спиной у меня должно быть все свободно!

– Что ты говоришь? Разве время производить теперь перемены в министерстве иностранных дел? – почти ужаснувшись, сказала государыня.

– Какая бы то ни была перемена принесет улучшение, – сказал Орлов, – и это должно быть так, я требую этого. Через несколько недель великому князю предстоит венчаться, это – лучший предлог к увольнению его воспитателя. Я готов положить для тебя все свои силы, готов пожертвовать своею жизнью; обещай мне, что ты удалишь Панина.

Орлов протянул руку к государыне; она, дрожа, подала ему свою и едва слышно сказала:

– Обещаю.

– Отлично, – воскликнул Орлов, – путь к победе свободен и вскоре мятеж будет потушен. Юные грезы любви улетели, но, тем не менее, ты узнаешь, что никто не достоин стоять рядом с Григорием Орловым, и я во второй раз укреплю на твоей голове заколебавшуюся корону! – Он гордо простер свою руку над государыней, почти боязливо съежившейся при этом его движении. – Я письменно изложу те полномочия, в которых нуждаюсь, – сказал он, – и пришлю тебе для подписи. Будь здорова и помни об этой минуте, возвратившей твердую опору твоему престолу.

Он слегка склонил голову и гордой поступью удалялся из комнаты. Екатерина Алексеевна еще долго сидела и мечтала на своем диване.

– Быть может, я была бы счастлива, – сказала она, – если бы могла снова полюбить его; только любовь была бы в состоянии бесстрашно и доверчиво согласиться на то, чего он требует; но любовь никогда не требовала бы того, чего он домогается, и если бы он еще любил меня, то действовал бы очертя голову, ни о чем не думая. Любил ли он меня тогда? Существует ли человек, который любит свою императрицу, который пожертвовал бы собою ради нее и тогда, когда у нее не было бы более власти вознаграждать за эту жертву? Мне неизвестно это и я не хочу допытываться; разве призрак не делает меня столь же счастливою, как счастливою могла бы сделать действительность? Нет, даже счастливее, так какие истинная любовь – оковы, а я не создана, чтобы выносить их… А, тем не менее, – мрачно сказала она, – вот и оковы звучат мне навстречу; Григорий требует моей свободы, в качестве платы за свои силы и мужество; он хочет стать моим неограниченным повелителем… А кем же тогда буду я? Ведь и для возлюбленного не было бы места на моем троне, вмещающем лишь одного; но разве он не будет почти императором, если я соглашусь на то, чего он требует, если он будет повелевать над всеми моими войсками, если все мои генералы будут повиноваться ему одному, властному над жизнью и смертью и ниспровергшему восстание? Разве не будет зависеть от него даже возложение короны на свою голову или низведение меня до положения призрачной императрицы, как французские мажордомы сделали когда-то с последними Меровингами? Нет, – воскликнула она после короткого раздумья, – это не будет в его власти; если он и будет командовать всеми войсками, то тем могущественнее воспрянет против него враг, который снова предаст его в мой руки, который закует его в цепи, предназначенные им для меня. Этот враг – зависть, могущественнейшая опора престола; зависть – мой союзник, а мое оружие – хитрость; с помощью этого оружия и этого союзника я подчинила себе дикую, необузданную силу этого государства и с помощью их я снова покорю ее своей власти, Он принесет мне полномочия, которым предстоит вырвать меч из моих рук, но, как ни назрела опасность, я все же найду время поискать помощи в своем собственном рассудке и прикрепить к мечу, которого Григорий требует себе, тонкую, но неразрывную нить хитрости; и она возвратит меч в мою руку, после, того как враги будут уничтожены… Ну, а теперь на волю; воздух и свет – необходимые элементы, которые придадут моему уму эластичность; к тому же и народ должен видеть меня, чтобы злые семена недоверия, усердно посеваемые моими врагами, не могли укрепить корни!

Государыня приказала одеть ее и, спустя час, уже ехала в открытом экипаже, по улицам столицы, эскортируемая лишь небольшим отрядом гренадер за экипажем.

Потемкин ехал верхом возле дверцы экипажа. Веселость сияла на лице государыни, она, улыбаясь, кивала на приветствия толпы, встречавшей ее ликующими кликами:

– Да здравствует Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная матушка, наша могущественная императрица.

Императрица целый день все так же была оживленна и весела, как и при своем выезде к народу. С Потемкиным она обменивалась только веселыми шутками, дружескими взглядами и очаровательными, лишь ему понятными намеками.

Он, в свою очередь, по-видимому, не был занят ничем иным, кроме как наслаждением счастливой минутой; с его губ не срывалось ни одного слова, касавшегося серьезных вопросов, которые так потрясающе подействовали на императрицу и послужили причиной для оживленных, но тайных бесед в придворных кругах.

Правда, Екатерина Алексеевна в тишине все же вздыхала, глядя в беззаботно смеющееся, сияющее радостью и весельем лицо своего генерал-адъютанта, который, по-видимому, совсем забыл, что готовило ему расположение императрицы, так как он не заговаривал снова о смелых планах учреждения восточно-европейской империи, которые он когда-то с воодушевлением описывал ей; проблески его ума казались только бесплодным блуждающим огоньком.

Один момент такие мысли горько волновали государыню.

«Его взгляд недостаточно проницателен, чтобы прочесть в лице любимой женщины скрытый под маской заботы, – думала она про себя. – Но так лучше, любовь должна быть цветком, которым шутя играют, а не крепким стволом, на который опираются; во всяком случае, она не должна быть такой, если хочешь быть императрицей и оставаться ею».

Во время обеда, который обыкновенно, за исключением лишь торжественных случаев, ограничивался тесным, замкнутым кружком, государыня была так весело настроена, что совершенно очарованный Дидро выразил сожаление, что здесь не присутствуют все его парижские друзья, которые могли бы убедиться, что в этих гиперборейских странах, при участии великой Семирамиды восемнадцатого столетия, цветы остроумия и веселые шутки расцвели пышней и богаче, чем на знаменитых обедах барона Гольбаха, на которые собирались величайшие мыслители и остроумнейшие критики Франции.