Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

Князь Орлов выказывал беззаботную веселость. Он давал офицерам различных полков ежедневно блестящие обеды. В его доме царило необузданное веселье. Он появлялся на парадных гуляньях, входил в толпу, которая всегда приветствовала его восторженными кликами, с мелкими мещанами и крестьянами пил водку, отлично умея делаться популярным в народе. Он полными пригоршнями бросал золото и громко смеялся, любуясь вызванной этим давкой и смятением. Государыня также постоянно приглашала его на маленькие собрания и принимала с изысканной вежливостью; так что казалось, будто она или не заметила его резкой выходки на торжественном приеме, или совершенно забыла об этом. Но ближайшие к Орлову люди замечали в нем болезненное, лихорадочное беспокойство; он говорил беспрерывно, его руки дрожали, резкий, беспричинный смех сменялся у него неожиданной мрачностью. Его брат Алексей Григорьевич часто озабоченно присматривался к нему и заклинал его добиться разговора с императрицей, чтобы выяснить свои отношения к ней. Но Григорий Григорьевич с язвительной усмешкой всегда отклонял такой совет.

– Я посадил ее на престол; так неужели же мне унижаться пред ней? – восклицал он. – Дрожать должна она предо мной; она отлично знает, что находится в моих руках. Я поставил клеймо на ее любовнике, так что он не решается показываться на свет Божий. Оба они не осмелятся больше идти наперекор мне!

После таких речей Григорий Григорьевич стремительно выбегал, чтобы не слышать слов брата, и чаще стал прибегать к своему любимому напитку – замороженному шампанскому и рому, в котором он находил забвение от томившего его беспокойства, и засыпал поздней ночью на несколько часов.

Пойманный Пугачев был, наконец, доставлен в Москву генералом Павлом Потемкиным и заключен там под строгую охрану.

Императрица хотела совершенно забыть о восстании, после того как последнее было подавлено. Его главный виновник не должен был быть ни предметом сострадания, ни любопытства, но, во всяком случае, она желала знать результаты расследования всего дела. Последнее было поручено военному министру графу Чернышеву и князю Григорию Григорьевичу Орлову, которым было приказано отправиться в Москву.

Князь Орлов принял это поручение с особенной радостью; он усматривал в своем назначении расследовать такое важное дело признак того, что государыня не осмеливается поколебать его положение. Он поделился своим мнением с братом Алексеем, но последний только озабоченно покачал при его словах головой.

Обо всех этих своих распоряжениях государыня сообщила Потемкину и тот, вполне одобрив эти меры, обратился к ней со следующим предложением:

– Слишком важное дело должно быть расследовано в Москве; злонамеренный бунтовщик, дерзнувший посягнуть на престол моей высокомилостивой повелительницы, должен потерпеть следуемое по закону наказание. Но пред этим он должен сказать всю правду. Как ни опытны в государственных делах граф Чернышев и князь Орлов, но дело сыска и допроса – особое дело, требующее исключительных знаний и привычки. Немало тяжких преступников побывало в казематах Петропавловской крепости, не раз ее коменданту приходилось участвовать на допросах; и вот для того, чтобы пролить полный свет на все злосчастные и ужасные проступки этого дерзкого самозванца, я позволил бы себе посоветовать вам, ваше императорское величество, приказать и коменданту крепости отправиться в Москву. При таких сложных обстоятельствах ни один опытный человек не будет лишним.

– Ты прав, Григорий Александрович. Я принимаю твой совет; необходимо добиться полной правды.

Таким образом, к двум сановникам, отправившимся, по повелению государыни, в Москву, присоединился и комендант.

Однако Потемкин, который в появлении Пугачева подозревал руку Орлова и до которого дошли слухи о таинственном монахе, прибывавшем в крепости в день блестящего смотра войск, положившего начало благоволения к нему императрицы, не ограничился этим первым успехом своего плана свержения ненавистного ему Орлова. Имея в своем распоряжении опытных лиц, следивших за каждым шагом Орлова, он выбрал одного из них и направил в Москву с поручением проследить за всем допросом Пугачева и сообщить ему все подробности. Малый оказался очень ловким и, не жалея денег, которые ему в изобилии дал Потемкин, сумел пристроиться за дверями того помещения, в котором происходил допрос, и таким образом мог слышать его во всех подробностях.

Посредине комнаты, которые была отведена для допроса и перед входом в которую стояла под ружьем усиленная стража, находился стол, весь заваленный исписанными бумагами, документами; за ним сидел главный прокурор верховного суда, назначенный вести протокол заседания. Две боковые двери, ведшие в соседние комнаты, были завешаны плотными сборчатыми портьерами. Князь Орлов и граф Чернышев заняли приготовленные для них кресла и немедленно вслед за тем в комнату ввели под сильным конвоем Пугачева. Солдаты, с заряженными ружьями, со штыками, тотчас же покинули зал, ожидая у самых дверей новых приказаний.

Пугачеву было приказано сесть на деревянную скамейку, находившуюся в некотором расстоянии от стола. Вид его был ужасен и вызывал чувство сострадания. На нем был толстый армяк, его руки и ноги сковывали железные цепи, концы которых были прикреплены к железному кольцу, закованному на его шее. Его лицо, на которое свешивались коротко остриженные волосы, было землистого цвета; искаженные физическими и душевными страданиями черты выражали тупое равнодушие; никто не мог бы узнать в этом немощном, жалком человеке гордого вождя, который еще так недавно управлял сотнями тысяч людей, украшал себя императорской короной.

Он бросил исподлобья робкий взгляд на сидевших пред ним сановников и горькая улыбка показалась на его устах, когда он заметил на них голубую Андреевскую ленту, еще так недавно украшавшую его грудь. Затем он сел на указанное ему место, поник головою и под тяжестью звенящих оков его руки бессильно опустились на колена.

Прокурор верховного суда начал допрос; он обвинял подсудимого в преступном вооруженном восстании против своей императрицы, в убийстве императорских генералов и солдат, попавших к нему в плен, и наконец, в святотатственном злоупотреблении царским именем и знаками царского достоинства, причем после каждого обвинения спрашивал его, признается ли он в приписываемых ему преступлениях.

Пугачев отвечал на все эти вопросы кратко, едва слышным «да», а порою ограничивался легким кивком головы. Только после вопроса, не было ли у него сообщников в преступном замысле, он выпрямился; старая сила воли блеснула в его глазах и он громким голосом ответил: