Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

— Но то цо?.. Паненку мабуть до гестапу одвезуть? Тыи ордена заховать треба…

«Кто же это? Где я? — по разговору незнакомых людей пыталась понять Анна. — Может, у партизан?..»

Но властное, чужое, то, что уже ни с чем спутать было нельзя, врывалось все настойчивее, и уже совсем явственно Анна различила немецкие команды:

— Шнель, шнель, ферфлюхте!..

«Это — плен!» — как приговор пронзило Анну, и она тихо-тихо заплакала.

— Пани, не можно так. Вшистко бенди добже, — кто-то обратился к ней и осторожным касанием забинтовал раны, скрыв под бинтами ее награды и партбилет.

«Радомски лагежь…» — еще донеслось до Анны, и она провалилась словно в небытие.

Опомнилась в каком-то сарае. Рядом лежал лейтенант и кричал не своим голосом, прося о помощи. В углу кто-то бредил, в горячке призывал сражаться до последнего патрона, а лейтенант, лежавший рядом с Анной, вдруг успокоился, несколько раз повторил:

— Добейте меня… добейте же… — и затих.

Когда к Анне подошли двое и заговорили между собой, она поняла, что находится в Радомском концлагере, что большинство товарищей по несчастью с магнушевского плацдарма.

— Немецкий танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а тут, откуда ни возьмись, автоматчики. Вот они и захватили нас, — рассказывала девушка-санинструктор.

Анна попыталась приподняться, но острая боль в позвоночнике отбросила ее назад, на пол.

— Что ты, что ты! Лежи, не двигайся! — бросилась к ней санинструктор, и тут у Анны со стоном вырвалось:

— Пи-ить…

Юля Кращенко, так звали эту девушку, достала солдатскую фляжку с водой, смочила губы Анны, а когда принялась перевязывать обожженные руки и ноги, в бинтах обнаружила ее ордена и партбилет.

«Это — сразу расстрел!» — вспомнила Юля, как гестаповцы выискивали среди пленных комиссаров и коммунистов, и, переложив все под стельку обгорелых сапог Анны, она от нее больше не отходила.

«Как же это все случилось?.. Сколько прошло времени после того вылета?.. Что теперь ждать?..» — сквозь провалы сознания тревожно размышляла Анна. Как-то в щель барака между разорванными тучами выглянуло солнце — оно как бы удивлялось тому, что натворили люди, но тут следом донеслось отдаленное урчание «ильюшинских» моторов, и Анна оживилась, заволновалась:

— Юля! Юля, это же наши! «Горбатые»!.. — Ей показалось, что штурмовики летят именно к лагерю, и вдруг так захотелось, чтобы они ударили по этому их бараку, где она лежала, вся израненная, беспомощная, готовая в любое мгновение принять смерть, лишь бы не это унизительное бесчестье плена… Но штурмовики прошли стороной, рокот их моторов затих, и тогда спазмы сдавили горло Анны. Она зарыдала…

В тот же день часть пленных немцы погрузили в товарные вагоны и повезли в Германию. Юле Кращенко с помощью польских патриотов удалось остаться вместе с Анной, и потянулся эшелон военнопленных во вражий край.

Ни есть, ни пить Анна не могла: лицо от ожога стянуло коркой.

— Потерпи, Аннушка, потерпи. Привезут же нас когда-нибудь… — успокаивала ее Юля и через соломинку, вставленную сквозь сжатые губы, поила ее водой. Но чем дальше уходил эшелон с обездоленными, тем все заметнее слабела Анна — силы покидали ее.

На остановках гитлеровцы с грохотом распахивали дверь товарного вагона. Тогда к нему сбегались местные жители, и десятки любопытных глаз рассматривали пленных.

— Руссише швайн! — кричал самодовольный охранник, и немцы долго не задерживались у эшелона, из которого потягивало тошнотворным запахом гниющих ран и прогорклой кислятиной пота давно не мытых человеческих тел.

Пять дней и пять ночей пленных везли по Германии. Наконец эшелон загнали в какой-то тупик, послышались команды, лай немецких овчарок — и вот ударами плетей, прикладами всех выгнали из вагонов, построили в колонну и повели путем, который для многих должен был стать последним в жизни.

Анну несли на носилках. Разместили вместе с Юлей в цементном карцере. Двухярусные нары, под потолком окошко с двойными решетками, у холодных металлических дверей охранник с автоматом на шее. Это был Кюстринский концентрационный лагерь.

Не сразу, но в изолированный карцер к Анне однажды привели доктора. Он вошел вслед за фельдфебелем и, ни слова не говоря, внимательно осмотрел раненую. Бывший военврач 2 ранга Георгий Федорович Синяков, которого здесь все называли попросту — «русский доктор», настоял перед командованием лагеря на лечении Анны. Сам он в плен к немцам попал под Киевом в сорок первом, в дни отступления. С тех пор «русский доктор» и работал в чрезвычайно трудных условиях концлагеря. Опытный хирург, он творил чудеса, воскрешая людей из мертвых, а однажды спас сына самого коменданта. Это и позволило «русскому доктору» высказывать немцам просьбы, настаивать на лечении даже тех, кому по лагерным законам оставалась только смерть в печах крематория…

Как-то Синяков пришел к Анне не один. С ним был, как она узнала потом, тоже военнопленный доктор — профессор Белградского университета Павле Трпинац. Он стал появляться у Анны с лекарствами, которые приходили в посылках международного Красного Креста, и дело вскоре пошло на поправку.

Анна еще не могла передвигаться, но уже жила жизнью лагеря. Она знала, что территория этой кухни смерти — почти правильный, размеченный с немецкой точностью прямоугольник. Обнесен он двойным рядом колючей проволоки, а между проволочным ограждением — спираль Бруно. Через каждые сто метров с вышек за пленными наблюдают охранники. На вышках прожектора, пулеметы. Особенно строго охраняется секция, где расположены русские пленные. Это самая большая секция. Поменьше французская, английская, американская, югославская, итальянская, польская. Внутри секции русских восемь фанерных бараков — это лазарет. В каждом по 250 человек на двухэтажных нарах. Обгорелые, умирающие от ран летчики, танкисты, пехотинцы в день получали по двести граммов эрзац-хлеба да литр баланды из неочищенной и непромытой брюквы с добавлением дрожжей. Немцы любыми путями готовы были истреблять русских. Пуля в лоб или в затылок — за непослушание, и здесь любой охранник — и судья тебе, и исполнитель приговора. А за малейшую другую провинность — штраф, который налагался сразу на весь барак. Истощенных до предела людей лишали на срок до трех дней всей пищи.

И вот однажды Анна получила кусок хлеба. Кто-то из товарищей по беде передал ей последнее, что мог, — свою пайку. В хлебе она обнаружила записку. По-русски милосердно к ней обращались: «Держись, сестренка!» Так в кромешном аду люди проверялись на человечность.

А с поправкой Анны в карцер зачастили откровенные провокаторы, представители из каких-то неизвестных ей организаций: то из армии освобождения России, то из Красного Креста — якобы проверить, как содержатся пленные соотечественники.