Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

— А комэск наш где? — спросил у него Дольников. — Доложить бы о прибытии…

— Не доложишь… Больше уже не принимать докладов Коле Лавицкому… Погиб Коля…

Вечером, после ужина, Григорий узнал подробности гибели командира эскадрильи Лавицкого. Петр Гучек мрачно протянул ему баян:

— Сыграй, Гриша, сыграй. Любимую Колину…

Нервно легли пальцы на кнопки баяна. И вот сначала что-то отдаленно знакомое послышалось пилотам в тихих переборах, но потом мелодия прояснилась, очистилась, окрепла: припомнил лихой истребитель Гришка Дольников, как играется, — и тогда над степным маревом полетела любимая песня погибшего комэска:

Григорий стоял среди своих ребят, волнуясь все больше, чувствуя мурашки на щеках, и так рвал мехи, так давил на басы баяна, будто в песне этой выплескивалась его душевная боль.

Потом, лежа в землянке, он долго ворочался, никак не мог улечься и уже не знал, душа ли это ноет или раны разболелись.

Прошла неделя, другая. В полку формировались новые боевые пары: прибыла молодежь. Григория Дольникова к полетам не допускали.

Как-то после партийного собрания к нему подошел замполит полка и этак суховато, словно речь была о чем-то второстепенном, несущественном, спросил:

— А вы, младший лейтенант Дольников, определили свое место в общем строю?

Вопрос застал Григория врасплох. «Какое место? В каком строю?..» — не сразу разобрался он, но ответил решительно:

— Я буду драться с врагом насмерть, товарищ майор!

Замполит улыбнулся:

— Не сомневаюсь, товарищ Дольников. А вот с кем конкретно в бой-то пойдешь? Боевой расчет уже утвержден, летчики слетались.

«Не доверяют!..» — Кровь ударила в лицо Григория.

— Один, один пойду в бой! — вырвалось, и он до боли сжал кулаки.

Через полчаса младший лейтенант Дольников был в штабе полка. Стоя в сторонке от командира и замполита, он ждал своей участи. По горячности обоих, по отдельно долетавшим словам: «Проверка», «подтверждение» — догадывался: разговор шел о нем, и разговор трудный.

Однако на следующий день Григорию разрешили слетать в зону и по кругу — пока что не на боевом самолете, а на По-2. Почти после полугодового перерыва он выполнил эти полеты с командиром эскадрильи Шурубовым, и тот, похвалив его технику пилотирования, будто между прочим, сказал:

— Знаешь, а вчера получили сведения, подтверждающие твою безупречность и преданность. — И тут Шурубов осекся, покраснел. Не по себе стало и Дольникову. — Да мы-то ни на минуту в тебе не сомневались. Но, сам понимаешь, война, плен… Проверка — суровая необходимость, — и выдохнул облегченно: — Словом, готовься! Потренируешься на боевом — и пойдем…

— А с кем, командир? — вырвалось у Дольникова.

Шурубов в глазах Григория прочел выстраданную жажду мести за все пережитое…

— Так со своим ведущим и полетишь, — ответил комэск. Потом подумал и добавил: — Для начала. А там присматривай себе ведомого из молодых.

Дольников кивнул, радостно поблагодарил Шурубова, на что комэск сдержанно заметил:

— Да ты, Григорий, не больно-то нас благодари. Тебе надо благодарить другого — комдива Дзусова. Тебя ведь чуть было не отправили в тыл на проверку. А он отрезал кому следовало: «Проверяйте на месте. На его коже и костях много сказано. Да не волыньте там!..»

И вот снова Григорий Дольников в кабине боевого самолета. Снова мчится навстречу взлетная полоса, ложатся под крыло фронтовые дороги. Он вылетает на «свободную охоту» и штурмовку, на разведку и сопровождение, на прикрытие наземных войск и блокирование аэродромов. Как-то за три дня непрерывных боев Григорий сбивает четыре фашистских самолета, а вечером — как награда! — Петр Гучек вручает ему письмо — долгожданное, первое за войну письмо от матери.

«Солнышко мое, сыночек родненький, живой ты сказался, мой сокол, — писала мать. — Я вот вернулась из-под немцев поганых, а Володьку нашего не уберегла, угнали изверги в неметчину, ох, чтоб им, зверям-людоедам, всю жизнь мучиться в пекле на этом и том свете. Дядя Яким и Тима еще не вернулись из лесов, а хата наша уцелела, а многих посожгли, ироды, а Болбечено соседнее дотла сожгли. Уцелела одна корова на всю деревню, на ней и пашем, и молоко делим среди сосунков, а что ты деньги прислал, так поделили их, и все благодарствуют тебе. Что-то на твоей карточке руки одной не видать, не дай-то бог… А немцу мы не давались, меня два раза в лагерь брали, да убегала от поганцев этаких. Прилетел бы, сокол-сынок, хоть на денек, сердце матери согрел бы, одна я на свете… А гадов немецких бей без жалости, их всех, извергов, перебить надо, испоганили они жизнь людскую…»

И Григорий, выполняя материнский завет, дрался не на жизнь, а на смерть, потеряв страх перед огнем, скоростью и пространством, бил врага, загоняя его все дальше — в самое логово.

Как-то Григория подняли в воздух, когда машины других летчиков еще заправлялись. По радио он услышал, что к аэродрому идет группа «юнкерсов». Вскоре впереди показались едва различимые точки. Дольников на предельной скорости шел навстречу им. Он должен был во что бы то ни стало преградить путь врагу, сбить его с курса, пока не подоспеет помощь. А строй бомбардировщиков все ближе. Двести… сто… пятьдесят метров. Огонь!..

Подобно сверкнувшему кинжалу впилась в ведущего «юнкерсов» огненная трасса. Самолет вспыхнул. И вражеский строй дрогнул. Гитлеровцы заметались, сбитые дерзостью русского летчика.

— Получайте, сволочи! — на весь эфир гремел голос Григория Дольникова. — Это вам — за все!..

Когда Григорий приземлился, друзья с удивлением рассматривали изрешеченную машину, недоумевая, как можно было на ней долететь до аэродрома. К тому времени на боевом счету Дольникова было уже пятнадцать сбитых им лично вражеских самолетов. Его карающий меч, казалось, не знал устали.

Последний боевой вылет Григорий Дольников совершил на прикрытие Праги в День Победы.

…В ночь на девятое мая пилоты отсыпались за все тревожные военные годы. Сорвала их с мест неожиданно беспорядочная стрельба. Палили из всех видов оружия. И, выхватив из-под подушки пистолет, Григорий бросился на аэродром. Но навстречу бежали люди с сияющими от радости лицами. Это была Победа!

И вдруг приказ: вылет… Боевой маршрут лег на Татры. Дольников знал: любое сопротивление немцев на этом участке ничего не значило в масштабе происходящих событий. Но у каждого, кто уходил в этот боевой вылет, была одна, единожды дарованная ему жизнь… На исходе дня ему снова пришлось лететь на прикрытие Праги. Но на этот раз в журнале боевых действий осталась запись: «Встреч с воздушным противником не было… Война закончилась».