Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

Все бы мог представить летчик-истребитель Григорий Дольников. За двадцать с небольшим лет жизнь уже многому научила его даже не удивляться, но вот что свадьбу свою он отметит у подножия Венского леса — такое додумать было очень мудрено.

Однако так оно и вышло. 100-й полк истребителей сразу после войны перелетел в Австрию. Первые мирные дни пробудили в душах воздушных бойцов лирические чувства, и пошли отплясывать на Дунае русские свадьбы!

Григорий предложил свое сердце и руку девушке из соседнего батальона, шагавшей вместе с ним трудными фронтовыми дорогами.

В Вене, в кругу боевых друзей, состоялась скромная свадьба Григория Дольникова и Валентины Чистовой.

А вскоре Григорий получил приказ о назначении на Дальний Восток.

Сурово встретил пилота затерянный среди ветров да бушующих волн незнакомый остров.

Отправился Дольников на аэродром. А над летным полем — мыслями — облака. Одни — в выси, радостные, легкие; другие — внизу, тяжелые, медленные, литые. От них тень быстрым темным крылом — по воде, по листьям, по лицам… Облака — как годы. Пролетят, ничего не останется. Разве что память сердца сохранит зыбкий их след.

Все-то пройдет. Но за все и воздастся. Спустя тридцать три года в полете на ответственное задание летчик Дольников услышит однажды такие слова: «За личное мужество и отвагу, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны, высокие результаты в боевой подготовке войск, освоении сложной боевой техники… присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» генерал-лейтенанту авиации Дольникову Григорию Устиновичу…»

Цоссен — небольшой немецкий городок. Чистенький, аккуратный, под рождество по-андерсеновски сказочный. Пристроился он неподалеку от Берлина, и, кажется, лучшего места в мире не надо, если бы… Эх, если бы да не то самое болото, которое каждому кулику свое, поэтому и прекраснее, и милее.

Выйдешь из «рафика», что то и дело шныряет от гарнизона до городка, до его площади, — и все-то тут словно на ладони: и кирха для богомольцев, и шпаркасса для хранения денег, и почта, и гастштет с традиционным немецким пивом. Тут же, напротив кабачка, «стари зольдат» Фриц приветствует дружелюбно, зазывает приятельски:

— Гутен та-аг, товарищи капитан. Ви ге-етс инен? [1] Здравствуйте, товарищ капитан. Как ваши дела?.. ( нем. ) …

Фриц Христен — фотограф, удивительный портретный мастер. В минуты откровенности он любит рассказывать, что в свое время тоже вот был в России. И перечисляет: «Барановитчи, Минск, Смогленск…» При этом Фриц покачивает из стороны в сторону головой, и в его глазах пробегает до сих пор не угасшее что-то — не то тревога, не то чувство виноватости за то, былое…

— Фриц, ну как же это ты полетел бомбить мирные города? И не дрогнула у тебя рука сбрасывать бомбы?.. — начинаю я дидактическую беседу, и Фриц только плечами пожимает:

— Бефель… Приказ летайт нах Полянд…

— Да-a, бефель… Немало, видно, ты дров наломал с этим «бефелем» на своем «юнкерсе». — Зная, как Фриц не любит вспоминать о войне, укоряю его и прошу показать фотокарточки давних лет.

Фриц отмахивается, что-то быстро и невразумительно объясняет, из чего следует понимать, что фотографий с минувшей войны у него нет — все давно уничтожены. Однако по всему видно, лукавит.

— Давай, давай! Брось темнить-то… — настаиваю я.

Фриц сдается. Мы заходим в мастерскую, и там, откуда-то из-за горы коробок, мензурок, фотографических принадлежностей, он достает завернутые в плотную черную бумагу пожелтевшие снимки.

Вот стройный, безукоризненно подтянутый, в форме военного летчика юный Фриц.

— Ах ты!.. — невольно срывается у меня несколько весьма не тонких для слуха, но хорошо знакомых Фрицу наших выражений, после которых спрашиваю: — Сколько же тебе здесь лет?

— Нойнцен. Дэвьят-надцат… — отвечает Фриц и опять покачивает из стороны в сторону головой.

Я уже знаю, обер-лейтенант Фриц Христен был сбит в одном из боевых вылетов на Москву и с переломанными ногами попал к русским в плен. Жил он в одном из глухих уральских городков в специально отведенном для военнопленных лагере. Работал на электростанции.

Как-то в минуту откровенности Фриц поделился со мной раздумьями о непонятном для него, совершенно необъяснимом характере русской души: «Мы, ваши враги, военнопленные, помню, в день получали по 800 граммов хлеба, а вам давали по 300. Но вот идем строем на работу или с работы, и вдруг русские женщины, у которых, возможно, кто-то из нас убил мужа, отца или сына, дают нам свой хлеб…»

Помню и я те талончики с цифрой «300» — бесценные хлебные карточки. Но что сказать о русской душе Фрицу?..

В Цоссене у меня много знакомых. Люблю посидеть за чашкой кофе в уютной «Кондитерай», где всегда широкий ассортимент орехов, залитых жженым сахаром, трюфелей, малиновой карамели. Здесь румяная, пышущая здоровьем фрау Роттер искусно готовит такие пирожные, что и не захочешь — отведаешь. Однако, положа руку на сердце, самое примечательное в «Кондитерай» фрау Роттер не сладости, не всякие там бисквиты да печенюшки, а милая ее помощница Роземари. Шоколадницей зовут Роземари завсегдатаи кафе, а она и в самом-то деле словно «Шоколадница» Лиотара, шагнувшая с полотна, — такая же нежная и обаятельная.

— Вы не научите меня какой-нибудь русской песенке? — как-то спросила Роземари.

Я легко согласился, и вскоре на одном из вечеров встреч с местным населением, которые зовутся здесь попросту — «Дружба» («Немцы пригласили на «Дружбу», «Провели пять собраний, четыре лекции, три «Дружбы»…), Роземари тоненько пропела мне: «Односфучно кремит ко-олекольчик…»

Удивительно было слышать здесь, вдали от наших просторов, в этом крохотном городке с таким странным, как удар литавр, названием — «Цоссен» и слова эти, и до боли близкую сердцу русского человека мелодию…

— Ничего удивительного, — заметил тогда Фриц. — Немцы любят русские песни…

В местной кирхе по большим праздникам сам Фриц Христен играет на органе. Возвышенно и волнующе звучит в его исполнении ре-минорная токката Баха. Разбирается он и в поэзии:

Приятно, нараспев, читает Фриц и спрашивает в таких случаях:

— Знакомо?

Я неопределенно пожимаю плечами — поэта на немецком не улавливаю.