Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

— С Анной Андреевной познакомилась у Пастернака, — начала она. — Было это в пятьдесят седьмом году в Переделкино.

Помню так. В столовой — огромная елка. За огромным столом — Борис, его жена Зинаида Николаевна, Ахматова, артист Ливанов, Федин, Нейгаузы, какой-то начинающий поэт Андрюша — фамилию не помню. Еще кто-то был. Пили, ели, развеселились все. Потом Пастернак читал свои стихи. Анна Андреевна хвалила его, Борис хвалил Анну Андреевну, начинающий Андрюша глядел всем по очереди в рот. К слову сказать, стишки свои этот Андрюша писал под Пастернака. Борис не замечал заимствования, наставлял Андрюшу, а когда умер, улыбчивый Андрюша не отважился даже пойти провожать своего наставника и учителя — оторопь взяла…

Задумчиво-грустная, Ариадна Сергеевна снова вернулась к рассказу об Ахматовой. Припомнила встречу с ней у Ардова, в Замоскворечье. Ахматова читала тогда стихи о Марине Мнишек, посвященные Цветаевой. Неожиданно Ариадна Сергеевна спросила меня:

— Хотите, прочту? — и, не дожидаясь ответа, стала читать:

Описать словами волшебство этого чтения невозможно. В нем не было этакого профессионального поэтического «подвывания». Стихи как бы рождались заново, росли, брали за душу.

После чтения стихов разговор наш уже не возобновлялся: было далеко за полночь. На прощание Ариадна Сергеевна улыбнулась и сказала:

— А о Георгии-то мы и не поговорили… Ну ничего. К следующей встрече я подготовлю все, что сохранилось о брате: его письма, рисунки, фотографии. Позвоните мне еще…

Я себя укорял: получилось неловко — о главном, за чем пришел к Ариадне Сергеевне, о Георгии, будто и забыл. Нить разговора о нем оборвалась незаметно, исчезла в начале нашей затянувшейся беседы, и меня потом долго не покидало чувство виноватости за свою рассеянность…

А письма Георгия я вскоре получил. Вручая их, Ариадна Сергеевна сказала торжественно и просто: «Благословляю…» Сейчас уже архивные документы, эти письма сначала довоенные — из Москвы, с Покровского бульвара; потом адрес отправителя изменится — письма полетят из Ташкента, с улицы Карла Маркса. На них штамп: «Просмотрено военной цензурой». Это — война. И вот уже торопливые почтовые открытки, солдатские треугольнички Георгия с адресом: полевая почта.

Именно с них, писем к сестре Але, и начался мой поиск — поиск сына Марины Цветаевой.

Читаешь эти письма — подробные рассказы о новостях — и за откровенной мальчишеской непосредственностью встает юноша — думающий, очень развитый для своего возраста, одаренный.

« 13.4.41 г.

Милая Аля!

Получил так же, как и мама, твое письмо от 4.4.41 г. Очень был рад, так как всегда с большим интересом жду от тебя вестей. Сегодня, как известно, выходной, и оттого наконец могу написать, а то школа и уроки не оставляют времени. В своем письме ты пишешь, что мои слова о том, что я «никогда не буду рисовать», — относительны. Ты меня не совсем хорошо поняла — я писал лишь о том, что художество не будет моей основной профессией; продолжать же рисовать для развлечения я, конечно, буду… Составляю себе неплохую библиотечку нужных мне книг. Твой «альманах с Маяковским» давно взят от Лили (тетка Марины Цветаевой по отцу — Елизавета Яковлевна. — С. Г. ) и красуется у меня на полке. С каждым днем я начинаю все более ценить Чайковского. Для меня он не композитор, а друг. Что за музыка! Готов слушать его Четвертую, Пятую и Шестую («Патетическую») симфонии затаив дыхание — а ведь ты меня знаешь, как я туг на восторги. Вообще, раскрытие музыкального творчества Чайковского было для меня основным событием моего пребывания в Москве. Его музыку я ощущаю как что-то родное.

Довольно интересную жизнь я вел в период моего пребывания в Голицино, около дома отдыха писателей (в период декабрь — лето 1939–1940 гг.). Ходил я там в сельскую школу, брал уроки математики у завуча, а прямо после школы приходил в дом отдыха, где завтракал и обедал в сопровождении хора писателей, критиков, драматургов, сценаристов, поэтов и т. п. Такое сальто-мортале (от школы до писателя) было довольно живописно и давало богатую пищу для интересных наблюдений и знакомств. Беспрерывная смена людей в доме отдыха, красочный коктейль, хоровод меняющихся людей — все это составляло порой интересное зрелище. Учился я там немного — большей частью болел. Болел много, обильно, упорно и с разнообразием. Болел я и тяжелой простудой, и насморком, и гриппом, и краснухой, осложнившейся форменным воспалением легких… Приезжал доктор из Литфонда, говорил: «Ну-с, милейший…» — и начинал терпеливо выстукивать. Когда я выздоровел и вновь пошел в школу и приблизились испытания, то в Москве схватил свинку и опять слег. Завуч за меня хлопотал, и я был переведен в 8-й класс без испытаний с роскошным свидетельством Наркомата путей сообщения. После Голицыно мы жили в университете у одного профессора в квартире (ул. Герцена), жили у Лили — я поступил в 167-ю школу; потом нашли эту комнату на бульваре — я перешел в 326-ю школу; потом эту школу перевели в 335-ю школу, потом меня перевели в первую смену… Уф!

Рад, что ты любишь «Евгения Онегина». Я делал огромный доклад на тему «Евгений Онегин — столичное общество», за который меня хвалили и называли «замечательным». Как видишь, хвастаться я не разучился…»

Дорогими, из русских сказок и русских песен, понятными, близкими сердцу словами встретил Георгия город, о котором мечтал: Сивцев Вражек, Тверской бульвар, Никитские ворота, Красная площадь… Полюбились ему просторные московские стадионы с жизнерадостными парнями и девчатами в полосатых футболках, тихий сад Эрмитаж, библиотеки с богатыми собраниями книг. Жизнь, совсем отличная от той, на чужбине, захватила, увлекла юношу. Многое здесь открывалось Георгию впервые.

« 3.6.41 г.

Дорогая Аля!

Сейчас 11 часов 30 минут дня. За окном почему-то идет подобие снега. Но я люблю такую погоду. За столом мама тоже пишет тебе письмо. В последние два-три месяца мы сдружились с Асеевым, который получил Сталинскую премию за поэму «Маяковский начинается». Он — простой и симпатичный человек. Мы довольно часто у него бываем — он очень ценит и уважает маму. Мама предполагает выпустить книгу переводов — это хорошая идея…

Мама подружилась с Крученых (есть такой поэт, вернее, словообразователь). Вот и будем ездить к нему на дачу. Буду ходить в Эрмитаж — все-таки там ничего, иногда есть неплохие концерты, и вообще мне там нравится. Все мои знакомые девушки разъезжаются: Мирэль Шагинян — в Коктебель, Нэтта Квитко — на практику живописи в Новый Иерусалим. Я туда буду ездить — там прекрасная природа. Но все они интересуются живописью, а я давно перестал, и всегда выходят споры, потому что я не перевариваю Грабаря и Герасимова и ратую за Мазареля и Пикассо.