Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

Машина остановилась возле виллы на Фазаненштрассе. Бернгард позвонил в дверь, и его впустили; через несколько минут он появился со скай-терьером в руках. Я рассмеялся.

– Вы чрезвычайно любезны, – сказал Бернгард, улыбаясь. – Но все же, мне кажется, вы слегка смущены… Не так ли?

– Возможно.

– Интересно, кого вы ожидали увидеть? Какого-нибудь старого, ужасно занудного господина, да? – Бернгард потрепал терьера. – Кристофер, боюсь, вы слишком хорошо воспитаны, чтобы признаться мне в этом.

Машина притормозила и остановилась у поворота на автомагистраль.

– Куда мы едем? – спросил я. – Скажите мне.

Бернгард улыбнулся своей мягкой экспансивной восточной улыбкой.

– Я веду себя очень загадочно, да?

– Очень.

– Для вас это наверняка необычное приключение: ехать ночью неведомо куда. Если я скажу, что мы направляемся в Париж, в Мадрид или в Москву, – тогда пропадет всякий налет тайны, и половина удовольствия исчезнет… Я почти завидую вам, потому что вы не знаете, куда мы едем.

– Да, с одной стороны, конечно. Но, по крайней мере, я уже представляю, что не в Москву. Мы едем в противоположном направлении.

Бернгард засмеялся.

– Иногда вы истый англичанин, Кристофер. Вы это ощущаете?

– Мне кажется, вы слишком подчеркиваете мое английское происхождение, – ответил я и тотчас ощутил неловкость, словно в его словах было что-то оскорбительное. Бернгард, видимо, понял мою мысль.

– Я должен считать это комплиментом или упреком?

– Ну конечно, комплиментом.

Машина летела по черной дороге в непроглядной тьме зимних полей. Гигантские дорожные знаки вспыхивали в свете фар и гасли, как сгоревшие спички. Берлин уже превратился в алое зарево, быстро уменьшавшееся над сосновым лесом. Слабый луч прожекторов на телебашне шарил в ночной тьме. Мы мчались сломя голову. В темной машине Бернгард гладил беспокойную собаку, лежавшую у него на коленях.

– Хорошо, я скажу вам… Мы едем на берег озера Ванзее, в места, которые когда-то принадлежали отцу. В загородный коттедж, как говорят в Англии.

– Коттедж? Очень мило.

Мой тон позабавил Бернгарда. Я по голосу слышал, что он улыбается.

– Надеюсь, вам понравится.

– Уверен в этом.

– На первый взгляд он может показаться немного примитивным… – Бернгард тихонько засмеялся себе под нос. – Однако это будет забавно…

– Должно быть.

Быть может, я смутно надеялся увидеть отель, огни, музыку, великолепную кухню и с горечью отметил про себя, что только богатый, разлагающийся, суперцивилизованный городской житель назовет ночевку в убогом промозглом загородном доме в середине зимы «забавной». И что характерно – он должен был отвезти меня в этот дом в роскошной машине! Где будет спать шофер? Может быть, в лучшем отеле Потсдама? Когда мы миновали огни заставы, где с нас взяли пошлину, я заметил, что Бернгард все еще улыбается себе под нос.

Машина свернула направо и покатила вниз мимо едва вырисовывающихся деревьев. У меня было ощущение, что большое озеро скрыто за лесом слева от нас. Я заметил, как шоссе уперлось в ворота и плавно перешло в частную подъездную дорогу: мы подъехали к дверям большой виллы.

– Где мы? – спросил я Бернгарда, предположив, что он наверняка заехал за кем-то еще, – возможно, еще одним терьером. Бернгард весело рассмеялся.

– Мы прибыли к месту нашего назначения, дорогой Кристофер! Выходите, пожалуйста!

Слуга в полосатом пиджаке открыл дверь. Собака прыгнула в дом, мы с Бернгардом последовали за нею. Положив руку мне на плечо, он провел меня через зал, и мы поднялись наверх. Лестница была покрыта дорогим ковром, а по стенам висели гравюры в рамках. Он распахнул дверь роскошной бело-розовой спальни с пестрым стеганым пуховым одеялом на кровати. За нею находилась ванная, сверкавшая начищенным никелем и увешанная пушистыми белыми полотенцами.

Бернгард усмехнулся.

– Бедный Кристофер! Боюсь, что вы разочарованы. Наш коттедж слишком большой для вас, слишком шикарный? Вы мечтали уснуть на полу среди черных тараканов?

Подобные шуточки звучали весь вечер. Когда слуга вносил очередное блюдо на серебряном подносе, Бернгард перехватывал мой взгляд и улыбался примирительной улыбкой. Элегантная и непритязательная столовая была отделана в стиле барокко. Я спросил, когда была построена вилла.

– Мой отец построил этот дом в 1904 году. Хотел, чтобы он выглядел предельно английским – специально для матери.

После обеда мы спустились в темный сад. С озера дул сильный ветер. Я шел за Бернгардом и терьером, который бежал, путаясь у меня под ногами, вниз по каменным ступеням к пристани. По темному озеру гуляли волны, а впереди по направлению к Потсдаму взлетали брызги огней, отражаясь хвостатыми кометами в воде. На парапете дребезжал от ветра разбитый газовый рожок, а внизу сверхъестественно мягкие и влажные волны плескались о невидимый камень.

– Ребенком я любил спускаться по этим ступеням зимними вечерами и проводил здесь целые часы… – начал рассказывать Бернгард. Голос у него был такой тихий, что я едва слышал его, отвернувшись от меня, он глядел куда-то в темноту поверх озера. Когда налетал порыв ветра, слова становились более отчетливыми, как будто говорил сам ветер.

– Это было во время войны. Моего старшего брата убили в самом начале войны. Позже конкуренты отца стали распускать про него всякие сплетни, ведь его жена была англичанкой; пошли слухи, будто мы шпионы. В конце концов, даже местные торговцы перестали появляться у нас в доме. Все это было довольно смешно и в то же время жутковато, неужели люди могут быть одержимы такой злобой…

Я поежился, вглядываясь в темную воду. Было холодно. Мягкий, вкрадчивый голос Бернгарда продолжал:

– Тогда я любил стоять здесь зимними вечерами, представлять, что я последнее живое существо на Земле… Наверное, я был странным мальчиком. Мне никогда не удавалось ладить с другими детьми, хотя очень хотелось стать лидером и иметь друзей. Возможно, в этом была моя ошибка – я слишком активно навязывал свою дружбу. Дети это видели и не прощали мне. Объективно я могу их понять… Вероятно, в других обстоятельствах я и сам мог быть жестоким. Трудно сказать. Но тогда школа была для меня китайской пыткой… Поэтому понятно, почему я любил приходить сюда, чтобы побыть в одиночестве. А потом началась война. В то время я думал, что она продлится десять, пятнадцать или даже двадцать лет. Я знал, что меня скоро призовут. Интересно, что у меня не было ни малейшего страха. Я смирился. Казалось вполне естественным, что придется умереть. Мне кажется, это было общее настроение во время войны. Наверное, в моей позиции было еще что-то сугубо семитское. Очень трудно непредвзято говорить о таких вещах. Порой человеку трудно признаться себе в том, что расходится с его самооценкой…