Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

В начале этой зимы я много общался с Бернгардом. Не могу сказать, что я хорошо узнал его за вечера, проведенные вместе. Он все так же оставался для меня тайной за семью печатями – вялое, изможденное лицо в затененном электрическом свете, благородный голос, мягкий юмор. Вот он, к примеру, описывает завтрак со своими друзьями, правоверными евреями. «Сегодня, – сказал им Бернгард, – мы завтракаем на природе. Чудесно, не правда ли? Какая теплынь для этого времени года! И ваш сад так прелестен».

Вдруг он увидел, что хозяева смотрят на него с неприязнью, и с ужасом вспомнил, что сегодня праздник кущей.

Я засмеялся. История показалась мне забавной. Бернгард очень хорошо рассказывал. Но я все время ощущал какую-то досаду. Почему он относится ко мне как к ребенку? – думал я. – Он ко всем нам относится как к детям: к своему дяде и к тетке, к Наталье и ко мне. Он забавляет нас историями. Он располагает к себе, он очаровывает. Но его жесты, когда он предлагает мне стакан вина или сигарету, выдают высокомерие, вызывающее смирение Востока. Он не намерен поверять мне свои чувства, мысли и презирает меня, потому что я не знаю их. Он никогда не расскажет о себе или о том, что для него важно. И потому, что я не такой, как он, потому, что я его полная противоположность и охотно поделился бы своими мыслями и чувствами с сорока миллионами человек, если бы они этого захотели, я и восхищаюсь Бернгардом и одновременно недолюбливаю его.

Мы редко говорили о политическом положении в Германии, но однажды вечером Бернгард рассказал мне историю из времен гражданской войны. Его посетил приятель-студент, принимавший участие в сражениях. Студент очень нервничал и отказывался сесть. Потом он признался Бернгарду, что ему приказано передать письмо в редакцию газеты, окруженную полицией; чтобы проникнуть в здание, необходимо было взобраться на крышу и проползти по ней под прицельным огнем. Естественно, что он не рвался под пули. На студенте было толстенное пальто, которое Бернгард заставил его снять – в комнате было тепло, и по лицу молодого человека буквально струился пот. Наконец после долгих колебаний студент разделся, и к величайшему ужасу Бернгарда оказалось, что в подкладке было множество внутренних карманов, набитых ручными гранатами.

– И хуже всего, – сказал Бернгард, – что он решил не рисковать и оставить пальто у меня. Он хотел положить его в ванну и напустить холодной воды. В конце концов я уговорил его ночью вынести пальто и выбросить в реку – что он успешно и сделал… Сейчас это известнейший профессор одного провинциального университета. Уверен, что он уже давно забыл об этой довольно неуклюжей эскападе.

– Вы когда-нибудь были коммунистом, Бернгард? – спросил я.

Он тотчас – я понял это по его лицу – приготовился к обороне. Спустя минуту он медленно произнес:

– Нет, Кристофер, боюсь, мне всегда недоставало необходимого восторга.

Внезапно я почувствовал раздражение, даже злость: неужели он никогда ни во что не верил?

В ответ Бернгард слабо улыбнулся. Должно быть, его позабавила эта вспышка чувств.

– Возможно… – и он добавил, словно для одного себя: – Нет, это не совсем так…

– Но во что же вы все-таки верите? – с вызовом спросил я.

Бернгард помолчал, обдумывая мой вопрос, его четкий клювовидный профиль оставался таким же бесстрастным, глаза были полуприкрыты. Наконец он произнес:

– Наверное, я верю в дисциплину.

– В дисциплину?

– Вы не понимаете, Кристофер? Я попробую объяснить… Я верю в самодисциплину, других это может не касаться. О других я не могу судить. Я только знаю, что у меня самого должны быть определенные принципы, которым я обязан подчиняться и без которых я совсем пропаду… Это звучит ужасно?

– Нет, – сказал я и про себя подумал: «Он как Наталья».

– Вы не должны слишком порицать меня, Кристофер. – На губах его играла издевательская улыбка. – Помните, что я полукровка. Возможно, в моих оскверненных венах есть капля чистой прусской крови. Возможно, этот мизинец, – он поднес его к свету, – мизинец прусского сержанта-муштровщика… Вы, Кристофер, с веками англо-саксонской свободы, с вашей Великой Хартией, отпечатанной у вас в сердце, не можете понять, что бедным варварам необходима жесткая униформа, чтобы привить нам выправку.

– Почему вы всегда потешаетесь надо мной, Бернгард?

– Потешаюсь над вами, милый Кристофер? Я бы не осмелился.

И все же в этот раз он сказал больше, чем намеревался.

Я долго раздумывал, можно ли представить Наталью Салли Боулз. Мне кажется, я заранее знал, чем это кончится. Во всяком случае, я чувствовал, что приглашать Фрица Венделя не стоит.

Мы договорились встретиться в фешенебельном кафе на Курфюрстендамм. Первой должна была прийти Наталья. Она опоздала на четверть часа, – может быть, ей хотелось обладать преимуществом опоздавшей. Но она просчиталась: у нее не хватило мужества опоздать с достоинством. Бедная Наталья! Она хотела выглядеть старше своих лет, а в результате оделась просто безвкусно. Длинное городское платье совершенно не шло ей. На голову она нацепила маленькую шляпку, невольно спародировав шапочку волос, какую носила Салли. Но волосы у нее были слишком пушистые, шляпка качалась, как полузатопленная лодка в бурном море.

– Как я выгляжу? – сразу же спросила она, усевшись напротив, довольно взбудораженная.

– Очень хорошо.

– Скажите мне правду: что она подумает обо мне?

– Вы ей очень понравитесь.

– Почему вы так говорите? – Наталья возмутилась. – Вы же не знаете.

– Сначала вы спрашиваете мое мнение, а потом говорите, что я ничего не знаю.

– Сумасшедший! Я не напрашиваюсь на комплименты!

– Боюсь, что я не понимаю, чего вы хотите.

– Разве? – презрительно воскликнула Наталья. – Вы не понимаете? Мне очень жаль. Ничем не могу помочь.

В этот момент пришла Салли.

– При-и-вет, дорогой, – проворковала она. – Мне ужасно жаль, что я опоздала. Простите меня? – Она грациозно уселась, окутывая нас волнами духов, и стала томными жестами стягивать перчатки. – Я занималась любовью с грязным старым евреем-режиссером. Надеюсь, он подпишет со мной контракт – но пока что ни фига.

Я поспешно пнул Салли под столом, и она осеклась с выражением бестолкового замешательства – но было уже слишком поздно. Наталья увяла у нас на глазах. Все, о чем я говорил и на что заранее намекал, предупредительно извиняясь за поведение Салли, оказалось напрасным. Через минуту ледяного молчания Наталья спросила меня, видел ли я фильм « Sous les toits de Paris » [85] « Под крышами Парижа» (фр.) – первый звуковой фильм Рене Клера. . Она говорила по-немецки. Она не хотела давать Салли повод посмеяться над ее английским.