Марко Вовчок - Свидание

Уж не хотелось мне брать ее в невестки, да уж бог с тобою, говорю, сын мой, женись. Послали сватов — а она? — насмеялася, родные мои! Не пошла!

«А что, сынок, — говорю, — не правда моя? Она всем одинаково светит очами… Брось ее! Забудь бесстыжую!»

А он все-таки к ней… Да и дождался, что богач из чужого села ее засватал — она за того богача и пошла, а его как середь моря оставила. Уж как он мучился, горемыка, один бог знает!

Да что вы думаете? Какая злая, безбожница! Ходит да и ходит, бывало, мимо наших окон и смотрит, нет ли где его, — увидит, доброго дня пожелает, здоровье спрашивает… Такую покинуть бы, да еще бога благодарить, а он все ее любил… Зелья, что ли, дала она приворожного или присушила какими чарами! Я, родные мои, я реки слезные пролила, упрашивала, умаливала его: «Женись, сын мой милый! Аль не выберешь себе какую захочешь? Пусть бы она над тобою не насмехалась». Долго он меня не слушал, а потом сам опомнился: была у нас девушка, что давно его любила, мы к ней сватов и послали, а она и отказала… Видно, уж прослышала что-нибудь или было так подделано: пошла за другого.

А та безбожница, под окном нашим стоявши, кричала: «Будь бобылем весь век, Яков! Да люби только мои очи ясные!»

И пошла с хохотом, бьет в ладоши. Смотрю, и он вслед ей пошел, как виновный в чем, опустивши голову…

Она, обвенчавшись с своим богачом, уехала было с ним, да скоро со всеми его родными перессорилась, всем людям там опостылела — не захотела жить там и уговорила мужа купить в Хмелинцах хату; опять в Хмелинцы вползла, змея. Тогды мой Яков весь ум потерял — хворал, исхудал, едва жив, а она тешится. Все люди стали на него головами качать… Я надумалась, все продала да оттуда в Любчики и перебралась от нее. И бог мне помог… Яков поправился, как будто стал понемногу забывать ее, на вечерницы стал ходить: когда-то он был у меня первый между парубками, так и сиял! Тут ему ваша дочка по нраву пришлась… Я уж рада была! Как царства небесного, счастья ему ждала; надеялась, что ваш старик таки поддастся, как вдруг Яков: «Не хочу жениться!» Я плачу и упрашиваю — «не хочу!», и делу конец. У нее муж умер: где уж тут ужиться с такою на свете! Говорят, умер сразу, не болевши, без покаяния, сердечный; а она тотчас Якову знать дала, чтобы к ней ехал… Он и поехал, скрытно. Я туда ж себе! Как-то просила его! Ночи не спала — думала: сжалится над несчастною старою матерью; он же у меня когда-то был такой покорный! Нет, — для нее и мать родную, и себя самого забыл… Гляжу, за нею по ярмарке целая толпа бредет, и мой Яков там… Я уже сбиралась домой да к вам, чтобы всю беду вам рассказать, как вдруг Яков входит, да и упал на лавку… «Что такое? Сын мой милый, ты нездоров?» — «Ничего, здоров». Узнаю, — она опять просватана за какого-то шинкаря… Стала я тогда Якову говорить: «Как ты себя, сынок, ни во что ставишь? Эта змея над тобой смеется явно! Есть ли в ней сердце, чтоб любить ее!» Он как будто и забыл о ней. Я думала, вашего старика уломаем, да и поживем с нашими детками. Он, право, очень у меня добрый, да, видно, уж так подделано! Видно, ему не будет счастья! Маяться ему весь век одинокому, горемыке!

И затихла Чайчиха.

Катря встала и бросилась из хаты. Я за нею — куда это она? «Катря! Катря!» — кличу, — не откликается, идет быстро по улице…

Я ее догнала, беру за руку, останавливаю:

— Да куда же ты идешь, сестрица?

— Все равно… куда-нибудь… дальше от хаты… Так вот он отчего такую песню пел! Вот отчего грустит! Он не меня любит, а ее!..

— То было, да прошло, не думай об этом, хорошо, что опомнился; прости ему прошлое. Может, он и не виноват в этом: против воли своей мучился.

— Боже мой! Боже мой! Он меня не любил! Он меня обманывал.

— Какая ты, Катря! Или у нас с тобою и без того мало горя? Ты лучше поговори с ним, пускай он тебе в глаза теперь скажет — любит ли тебя.

Она оглянулась на меня:

— Ты мне не поминай о нем; я его уже не увижу! Не хочу!

Слезы прервали ей речь… Господи! Как она плакала! Какими горькими упреками его укоряла!

Меня не хотела и слушать. Потом отерла слезы и быстро повернула к дому. В хате мать с Чайчихой сидят, как сестры, рядышком, что-то вымышляют и советуются.

— Я не пойду за вашего сына, — проговорила Катря, ставши перед Чайчихою.

— Как? Что? — спрашивает Чайчиха, испугалась, видно, ее голоса или лица мрачного. И мать, как громом оглушенная, смотрит на нее.

— Не пойду за вашего сына! — крикнула Катря. — Не хочу! Хоть бы отец десять раз позволил, — бог с ним!

— Я же говорю, что подделано! Это чары, прямые чары! Недаром она, ведьма, крикнула ему: будь бобылем целый век! Господи, помилуй нас от всего злого!

Катря стоит неподвижно у стола, только слышно, как дышит.

Чайчиха, видно, верила тем чарам, а как услышала, что Катря так твердо сказала свои слова, вот и не стала уговаривать ее, только сказала: «Такая уж доля!» Ласково, как родная, простилась она с нами; а когда обняла Катрю, та вздрогнула. Пошла старушка с тяжким горем своим. Катря поглядела ей вслед… Села на лавку и смотрит она по хате, смотрит на нас пристальными и быстрыми глазами, точно припоминает — где же делось то, чем она жила? Зачем похоронили люди навек ее счастье?

— И слава богу, дочка, — стала говорить матушка, — хорошо, что ты отцу покорилась… перейдет печаль, найдется тот, кто тебя полюбит от сердца…

И хотела Катрю приласкать. А она как упала в подушку ниц, точно подкошенная травка, так всю ночь не двинулась; только, слышно, вздохнет иногда со стоном, словно уколет ее что в грудь.

Прошло утро, прошел день, прошел вечер, ночь проходит, у нас в хате только слезы льются, одна тоска горькая, беспомощная, лишь доносится голос людской да дневной шум; в ночной тиши то вздохнет мать, то застонет дочь, и каждый звук, каждый вздох точно будит горе, точно силы тоске придает, и слышно, как мучится, как мечется бедная несчастливица, не зная, где деться ей?..

Пришла к нам Маруся. Сидим все тихо, никто не хлопочет по дому, не работает. И Маруся что-то грустна.

— Да ты, Катря, повидайся лучше с ним; зачем так убиваться? — говорит Маруся.

— Как я его увижу? Как я взгляну на него? Мне из-за его плеча вдовье личико прекрасное мелькает… Мне их сердечные речи слышатся! Я их любовь чую, у меня сердце сохнет! Она бросила его! Видите, почему тосковал! А я, бессмысленная, я его за ту грусть еще больше любила, я его еще нежней жалела, ласкала, я его еще утешала!.. Ох, тяжко, тяжко мне… Да вы знаете ли, что я его за то больше любила, что он по вдове тосковал?

— Чем же он виноват, что прежде любил? — промолвила Маруся.

— Никто не виноват, что он любил, никто не виноват, что я пропадаю, что я поверила его любви, безумная! Он обманывал себя… а вдова жгла его душу…

— Если ты его верно любишь… — начала что-то Маруся опять.