Марко Вовчок - Свидание

— Я ли не любила его верно!.. Боже! А теперь что мне!.. Лучше бы я его схоронила в землю!..

Время шло, тоска понемногу замирала — не жгла, не рвала так души, зато все собою покрыла, все обняла. Пошли те долгие утра, те вечера, что и конца им нет, когда все сидишь да думаешь о горе своем и как оно пришло к тебе и как не покинет тебя никогда…

Так тянулись дни, недели, и она, живая, была словно мертвая. Иногда в веселое, ясное утро вдруг будто очнется от утренней свежести, оживет… И такими горькими слезами зальется… рыдает, пока из сил выбьется и утихнет, и опять будто ничто ей до сердца не доходит. Ни ласки матери, которую она так любила и слушалась, ни наши приятельские слова… — вот каменная точно! Слушает, смотрит на нас и точно не слышит ничего.

И Филипиха узнала о нашей беде, и она не приложила ума: что делать? Как горю пособить? Только нападала на мать, сердилась, зачем она так слушается мужа, зачем так ему покоряется! Что от этого все лихо идет! Но она больше досадовала, чем уговаривала.

Дождались отца из пути. Воротился он все тот же, какой пошел, нахмуренный, неласковый. А еще запыленный, казалось, сумрачней глядит, чем прежде. Воротился поздно вечером, мы еще не ложились, а по селу всюду уже тихо было: вдруг его грозный голос послышался. Мы вскочили с матерью, кличем Катрю: «Иди отца встречать». Он вошел во двор мимо нас, сказал только: «Здравствуйте», отпрег волов, прибрал все, вошел в хату, сел на лавке, поодаль от всех. Мать подала ужинать, он ужинал молча, слова два сказал матери что-то о хозяйстве, взглянул быстро один раз на Катрю — и как будто загорелое лицо его немного побелело.

А Катря стоит у стены и сама как стена бела, гляжу, совсем обомлела. Мать тоже хочет поговорить с отцом, да голоса нет слова вымолвить.

— Устал я, — говорит отец. — Доброй ночи вам!

Я поклонилась и Катрю за руку вывела за собой, будто вместе поклонились ему. Привела в светлицу. Она села — губы синие и дрожит. Смотреть на нее — сердце разрывается!

— Что с тобою? — спрашиваю. — Неужто ты отца испугалась?

— Нет, нет… Я только вспомнила… Как я тогда молила отца, как нарекала на него… Тогда у меня было счастье… Теперь не о чем мне просить дома, плакать, нечего ждать со стороны… ничего уж у меня нет! Я одна!..

— Чтоб нас отец не услышал, сестрица. Будем спать.

Я заснула. Просыпаюсь, уж поздно.

— Какая темная ночь! — отзывается ко мне Катря, сидя у окна. — Какая длинная!

Она не ложилась, бедная.

Стала заря заниматься, стало весело солнышко всходить: она сидит. Кажись, ей и день так радостен, как ночь, — как бы дождаться до вечера.

Мать знала, что Катре не бывать за Яковом, и говорит она отцу: Катря сама не хочет за Чайченка!

Он очень смутился от этих слов.

— Расскажи все как было, не укрывай от меня ничего.

Как было, она ему рассказала.

— Помилосердуй ты над бедняжкой, друг мой, ведь она послушалась, покорилась, а горе-то какое…

— Она не меня послушалась, — ответил отец.

Сам задумался, встревоженный…

Мать робко на него смотрит — гнева не видать, а уж дум-то, дум на пасмурном челе.

Встал, надел свою высокую шапку и пошел по дороге к лесу — а в ту пору не было уж никаких работ в поле, никакого дела, — а он пошел.

— Как он принял это к сердцу, господь ведает его! — говорила мать сама с собой, посматривая: не идет ли он домой? Воротился отец уже к вечеру.

Все мы собрались в хате; вместе и провели длинный, без конца вечер, всяк за своей работой; но он ничего не говорил — где был.

И много перешло у нас таких долгих вечеров, без слов, без говору, словно люди сидят возле тяжкобольного и не взглянут друг на друга; а взглянешь — видишь печаль в других глазах — и речи не найдешь — что сказать? Время же и идет так тихо, медленно; то вдруг словно пролетит несколько часов — видишь, масла нет уже в светильне, — как бы и не жил того времени; то опять считаешь каждую минутку; точно камень большой медленно кто катит по груди, не дождешься, пока скатит…

Что далее, то сердце Катри становилось холодней, взгляд делался суровей; те брови — бархоточки, что так ровненько, кругленько росли себе, — начали сходиться вместе, и между ними прорезалась морщинка. Что ей ни говори, все равно слушает: замуж ли кто идет? умер ли кто? — ей нет дела, — не порадуется и не заплачет. «Все равно, — говорит, — надо же умирать когда-нибудь».

Мать все плачет и плачет, как реченька, — ни днем, ни ночью нет ей устану.

Отец также молчит, да бог его знает, не тот уже взгляд стал у него: подчас, тайком, смотрит так из-под густых бровей на Катрю, что кажется, это мать смотрит, а не он.

Однажды Катря, глядя в окно, сказала тихо, будто думая про себя: «Все тучи, все непогода! Когда-то будет ясно?» А отец встал и вышел из хаты; смотрю — ходит по двору и глядит все кверху. Вошел: «От же, старуха, кажись, даст бог, разгуляется погода — можно будет сено перевезть».

Я видела, что это он Катрю хотел утешить. Как-то раз вошел и хлопнул дверью, так что Катря, сидя задумавшись, вздрогнула. Он это заметил и с тех пор уж как, бывало, отворяет бережно; и всегда осматривает, исправна ли дверь, чтоб подумали, что он для того тихо отворяет. Однажды пришла к нам Филипиха в новой кожушайке. Я стала хвалить, что хорошо сшита и покрышка такого хорошего цвета. Вдова повернулась и перед Катрею: «Да, очень хороша!» — сказала Катря. На другой день, рано, отец поехал со двора; через неделю вернулся из другого уезда; славится тот уезд овчинками из ягнят; и привез всем нам готовые кожушайки. Катрина покрыта таким цветом, как у вдовы, и овчиночки подобраны как один — черные, черные, точно уголь, и волной и кудрями все измуравлены. Как она примеряла, он и не смотрит, а вижу — слушает пристально, что она скажет? Не обрадуется ли подарку?

Зашла к нам как-то Филипиха. Мы спрашиваем: Маруся давно у нас не была.

— Нездоровится ей. Да, слава богу, легче.

А у самой отчего-то по гордому лицу слеза катится.

Ушла вдова, а я, сидя возле Катри, и говорю:

— Что это с Марусей сталось? Надо проведать ее. Да она такая, что от нее ничего не добьешься — я отроду не видела, чтоб она плакала.

Катря слушает — задумалась. Думала долго, словно припоминала что, и, обернувшись ко мне, говорит:

— А знаешь, отчего Маруся такая стала? Отчего она сохнет? Она любит Чайченка!

— Вот еще!! — вскрикнула я. — Чего не скажешь ты, Катря? Ведь же она знает, что он ее не любит…

— Он не любит, да она его любит! Как я этого давно не заметила?

— Да почему ты это замечаешь? Вспоминала ли она его когда? Она, кажись, от меня б не скрыла. И теперь она никуда не ходит… А может, и любит, да другого кого…

— Его, наверное! И давно любит. Она прежде нас его знала. Помнишь, как все мы тогда, веселые, глупые, сбирались на свадьбу, как расспрашивали ее о нем и как она убегала от нас, не хотела рассказывать, — помнишь? А меня-то как спрашивала — верно ли люблю его? Как заступалась за него передо мной: помнишь ли все?