Валер Новарина - Сад признания

Отведаем же немного действия и съедим его завтрак, но прежде забудем всё перед обилием свершенных нами усилий.

Организм испытывает качку; если бы они догадались, что они сущие, то они быстренько нашли бы себе место под яблоком Адамовым; в другой пьесе Младенец Углубленный видит, как мысль его вновь приходит в движение; под хвора́стью Младенец Сукровичный убегает от беды; малыш Тентен Дубшан находит под пихтой свой стакан; размежевывает мир в двух противоположных направлениях Младенец Добрачный; Младенец Зловонный поглощает свой полдник; Углублятель жестов созерцает воздействие реальности; Младенец Почти Совершенный мечтает о том, как выйдет он на охоту на смерть и тело, что создано по образу и подобию тела; Иванжан Освобождатель приходит к мысли, что театр не есть производное света человеческого ; Персонификатор Пуф плюхается в снег; Младенец Венерический осознает, что закон неумолимости плоти распространяется на одну его лишь плоть. Медведь Лихорадостный не слышит вас более.

Когда я прогуливаюсь с вами вот так вот под руку, идя и глаголя, у нас не создается впечатления, что оба мы составляем одно целое гуляющее.

Аналогичное чувство испытываю я, когда я прогуливаю себя, ведя тебя туда.

Я чувствую здесь, что ощущаю сейчас род горя-злосчастия, что причиняет мне боль.

Когда я гуляю на вашем берегу, мне кажется, что я следую за вами, но ничего сам не наследую. А теперь к тому же я испытываю боль в середине центра моих двух глаз.

Сколько уже минут гоняемся мы друг за другом в сердцевине секунд?

Направимся же теперь к тому выходному столу, где узнаем мы, усевшись на стул, подчиняется ли пространство по-прежнему закону двух линий параллельных, что в пространстве никогда не пересекаются.

Я спрашиваю самое себя, не есть ли вы часть меня, которую бы мне ненавидеть хотелось, и все же, вопреки всему, мне надо помочь разделаться с нею.

Мне уже страшно надоело постоянно влачить свое тело словно свое я за моим я, влекущимся по направлению ядра, вытолкнутого оттуда начиная сюда.

Направимся же теперь к тому стулу, где мы сможем съесть наше продолжение.

Я хотел бы, чтобы было убрано тело мое, чтобы увидеть, все ли еще полое оно после его углубления и преполовения. Если бы мы находились внутри низверженного тела, смогло оно пойти бы от и докуда? Мне хочется поместить мертвую материю внутрь вашей артерии, чтобы убедиться благодаря этому истинно биологическому доказательству, действительно ли мы созданы дырой, действительностью в земле созданной. В качестве последнего циркового трюка этой жизни я молвлю: «Я положил жизнь свою назад в голову паяца Ничего-не-бояться». Здесь я днесь весь под занавесью.

Что бы ты все же принес в мешке своем, если бы он у тебя был?

Во-вторых, я затолкал бы в него все мысли свои, что прогуливаются посреди вас на земле.

И случилось ныне, что в гробовом молчании мысли мысль замолкла. Прислушаемся же к ней. Но скажи мне теперь: что принесешь ты в мешке своем в день, когда ты в него приоткроешь дверь?

В мешке этом содержится: один день, один собиральщик остатков, один считальщик качеств, одна количественница, одна божни́ца, один логоскоп, один хандрометр, одна флюгересса, один укорачиватель истинности времени, один думаскоп, один отрёкаметр, одна право-перестроечница и одна водяная щель, носительница инфекции, носитель инфекции и его тубус. Да, в мешке этом будет содержаться только вышеперечисленная материя.

Предметам этим не надобно быть здесь названными и не подлежит быть сущими; они не должны здесь числиться в списке чисел; они не должны, ни здесь, ни там, прорастать проря́женно в наших зонах грязных и прибрежных мира здешнего.

Мы исходим из наших жизней сквозь дыры в песке и смерти, даже если этот взаимообмен жизни и смерти, в сущности, нам безразличен.

Они внезапно содрогнулись от того, что произнесли, потом они стали искать язык и не были в состоянии ему что-либо сказать; каждый из них почувствовал, что каждой произнесенной фразы им скоро будет не хватать, потом они поняли, что речь дана им была для того, чтобы слышать.

Вам предлагается широкий ассортимент чувств, отныне формально предписанных вещам, и широкий ассортимент действий, частично подштукатуренных людьми, широкий ассортимент людей и сказанных ими вещей, которых, на скорую руку, вынуждены они будут узнать, ежеутренне воспевая; вам предлагается широкий ассортимент имен: отныне следует говорить не «боль», но льоб , не «радость», но достьра , не «смелость», но лосм , не «терпение», но вспомж , не «пространство», но прожиньост , не «повешение», но петлистый суд ; более не следует произносить слово «продвигать», но вместо него сосодинять ; говорить также не «сюжет», но сюсютеж ; не «мрамор», но мелисон ; не «крик», но войвр ; не «точность», но давр ; не «шре-шре», но табурет ; не «цистле», но лестница ; и присно не будет отныне произноситься «кер», но рек; юдбь назовется будет ; и не скажут более «и», но а ; и не скажут более «но», но сайс . И все это будет звучать так: У тенем юдбь тенем сайс энем. И не скажут более: «то есть что», но теч сетч часень . Сандири-муни-диндери-бабаясень-фюить-ясень, бабаюнди-тпру-тпруиньки-теч-сетч-часень.

Голова, которую носишь ты на плечах, и мысли те, что ты только что перечислила, кои делают ей немалую честь, все они является знаком того, что язык является в настоящее время местом кардинально более значительным, чем малая в нас мимолетная боль.

Да. Страдание это радость.

Жизнь нашего языка, подлинная ли она? Можно задаться подобным вопросом, стоит лишь прислушаться к вашему домыслу. Смерть-и-подлежание, це iсть живот!

Они принимают участие в полнокровном вспучивании земли и превращаются в людей женоподобных: люди замурованы, вещи заколдованы; они думают, что они — рядом, каждый в теле своем, но на самом деле погребены они здесь ряд за рядом, в этой земле, где покоятся их могилы.