Рэй Брэдбери - Гринтаун. Мишурный город [сборник litres]

Когда я был маленьким, в город приезжали разные бродячие цирки. «Сальс Флоро» и «Хагербек-Уолес» заявились в Уокиган в один и тот же день. И вот я подрабатывал в одном из них, получая бесплатные билеты, а вечером с папой покупал билеты в цирк «Хагербек-Уолес». День был пресыщен цирками, но я приходил на железнодорожную станцию в пять утра, когда слоны, зебры и лошади выходили из поезда. И вот я шагал через весь город с цирковым парадом, самым важным парадом, потому что никто его не видел, кроме меня, брата и еще пары-тройки ребят. Мы шагали в ногу с парадом по городу туда, где были возведены шатры. Я помогал ставить шатры цирка «Сальс Флоро», и при этом меня чуть не задавил слон, зато я получил бесплатные билеты и пошел днем в «Сальс Флоро», а вечером – в «Хагербек-Уолес». Разумеется, после того как я побывал в двух цирках за день и был на ногах с пяти утра, по дороге домой я уснул прямо на ходу, и полдороги до дому папе пришлось пронести меня на руках. Папа, благослови его Господь, пронес меня, тринадцатилетнего мальчишку, притом тяжеленного, по меньшей мере один квартал – ни дать ни взять Pieta!

Когда мне было лет семь-восемь, туалет находился наверху, и на полпути висела лампочка, которую папа гасил. Из экономии. Так что мне приходилось пробегать половину лестницы, чтобы включить свет наверху. Но когда я включал свет, я всегда делал один и тот же промах – смотрел вверх, и там меня поджидало это Нечто. Я знал, что Оно там и на него нельзя смотреть, и каждый раз смотрел, а Оно тут как тут. Поэтому я поворачивал назад и мочился, пока скатывался вниз. Папе надоела моча на лестнице, и они поставили под мою кровать ночной горшок. Потом мама взмолилась: «Ради бога, не выключайте свет – ему не нужно будет бегать наверх и включать свет; может, «оно» уберется, если свет будет все время гореть». Думаю, это в конце концов сработало.

Когда мне было семь, восемь, девять лет, родители каждое лето возили нас с братом на каникулы в Висконсин. Там имелся павильон, где по вечерам устраивали танцы. И, конечно, мы, ребятня, туда не заходили – там брали плату за вход, кто его знает, может, доллар, а это по тем временам были немалые деньги, куча денег в 1927 году. Но мы стояли снаружи и смотрели в окно на танцоров.

Мне было лет восемь, когда однажды летним вечером мой брат играл в бейсбол на той стороне оврага и не пришел домой. Мама забеспокоилась, и мы пошли на край оврага. Отличительной чертой Уокигана является то, что овраг охватывал нас со всех сторон. Можно было прошагать один квартал на восток – и там овраг. Пройдешь один квартал на север – опять овраг. И в трех кварталах на юг – овраг, изгибается дугой. Мы находились как бы на острове, в окружении. И если прошагать один квартал на запад, там, на углу стояла немецкая лютеранская церковь, а за ней можно было заглянуть в овраг. Так что мы были всегда полностью опоясаны оврагом. Мы с мамой подошли к краю оврага, она позвала брата. Никакого ответа. Она звала его, не переставая. Она готова была разрыдаться. Я впервые в жизни испытал настоящий страх, потому что думал про себя: «Что, если он никогда не откликнется?» Как девочка, которая не вышла из озера. Что, если он не выйдет из оврага? Я страшно испугался. А потом издалека мы услышали крики моего брата и его друзей, с той стороны оврага. Он пробежал по оврагу, и мы пошли домой. Поздно вечером папа пришел с собрания ложи. Я почти спал. Я проснулся. Дверь отворилась. Дверь затворилась. Папа пришел, благоухая ночью, холодком и мятной свежестью.

Мне было девять. Я сидел на качелях на нашей веранде. Месяц или два назад с нами по соседству поселились две девушки со своей матерью. И одна из дочерей сидела на веранде со своим кавалером на качелях, и они обнимались. А я сидел рядом, глазея на них. Вдруг она повернулась ко мне и поцеловала меня прямо в губы. Гром! Молния! Мне было девять лет. Мне в голову не приходило, что девятилетние могут реагировать так, словно их дернуло током. В первый и единственный раз женщина этого возраста поцеловала меня в губы, и повторилось это еще не скоро. Но я днями напролет ходил за ней по пятам: «Еще! Еще!»

Семья Брэдбери, 1926 г.

Я любил забираться на бабушкин чердак и отыскивать в каком-нибудь сундуке брусок пчелиного воска. Его использовали и, думаю, им до сих пор пользуются для вощения ниток во время шитья, чтобы нитка быстрее проскальзывала. Но до сих пор не покидают меня запахи пчелиного воска, и тот брусок на моей ладони, что пролежал на чердаке многие годы, и сундуки, набитые сюрпризами и старинными диковинами. Так что я еще с младых ногтей знал, что чердак – это машина времени.

Когда я был ребенком, у бабушки была цветная горничная (в те времена их называли «цветными») по имени Сузан. Она была замечательная, и я ее любил, и она приходила раз в неделю. Когда она уходила, я бежал за ней, обнимал и целовал. Она была пышнотелой Мамочкой, такой же необыкновенной, как тетушка Джемима. Когда мы переехали в Лос-Анджелес, я получил от нее письмо (оно до сих пор где-то хранится в нашем доме), в котором она спрашивала, можно ли ей приехать в Лос-Анджелес и быть нашей горничной. У меня сердце обливалось кровью, когда я вынужденно написал ей, что мы так бедствуем, что и себя-то содержать не можем. Папа остался без работы, а брату пришлось отправиться в лагерь Гражданского корпуса охраны окружающей среды, где он зарабатывал 30 долларов в месяц, чтобы отсылать родителям. Я ходил в среднюю школу. Мне приходилось безбилетником пробираться в кино, находя какие-то лазейки, потому что нечем было платить. Мы были бедны, без дураков. Но я очень переживал, что должен написать ей: «Мы не можем просить вас приехать к нам, потому что у нас нет никакой возможности держать горничную».

Семья Брэдбери, 1936 г.

Бабушка проводила на кухне все свое время. Я редко видел ее где бы то ни было еще. Она стряпала и подавала, и трудилась в клубах соли, перца и муки. Ее руки всегда были в мучных перчатках. На подоконнике всегда стояли пироги и в духовке – кексы. Она заведовала чудесной кладовой, ориентированной на запад, увешанной огромными связками бананов леопардовой масти; там стояли большие корзины с пончиками, яблоками и грушами, нечто вроде темных джунглей – стоишь посреди них, вдыхаешь и с обожанием читаешь названия специй. Магическое слово – корица! Главное слово в бабушкиной кладовке – корица! И все остальные – шалфей, чабрец, паприка, базилик, кориандр! Лавровые листья! Приправы кайенские, бенгальские, бомбейские, с яркими желтыми солнышками на банках. Заварка из чая пеко. Помол кофейных зерен! И вездесущая корица. Мерой веса у бабушки служила пригоршня, горстка. Она не читала рецептов. Она действовала инстинктивно. Я потом задавался вопросом, что бы случилось, если бы она вынуждена была надеть очки получше, когда кто-то сказал: «Почитай рецепт».