Рэй Брэдбери - Гринтаун. Мишурный город [сборник litres]

юному отныне.

Что в ней меня растрогало до слез?

Тебя я помню.

Тебя я помню.

День лучезарен;

Утро прозрачное к полудню стремится;

Все, что нам любо и дорого

Охвачено солнечным диском горящим.

В такую погоду воздушные змеи

Просятся в небо,

А земнорожденные люди с холмов души свои

На бечевке ввысь запускают навстречу сиянью,

От которого быстро слезятся глаза

И согревается сердце,

Которое, зная нрав осени,

Чует смену времени года:

Птицы снова на север летят,

Против течения времени и здравому смыслу

назло.

Подобная погода – находка для детей иль

мальчишек-мужей.

Размякшие от солнца, они нуждаются в забавах.

Они, как мальчики, стоят, ослепленные солнцем,

Расчерчивая жизнь мелком, играя в классики,

Здесь встанут, тут заскачут, там сорвутся с места

Или замрут, как изваяния по стойке смирно,

Но главное, что жизнь должна у них фонтаном

бить.

Итак, в сезон воздушных змеев, игрушек и

Осенних ручейков мужчины снова

Уменьшились в размерах.

Под жгучим ливнем солнечного света

Возьмемся за бечевку и в полет

Запустим пеструю бумагу

По ветру ноября, который мартом стал.

Спроси меня, какой же стяг мы запустили в небо:

Вздымает ли Любовь такие флаги?

И если да, неужто – белые?

Или окрашенные в теплые тона

Уснувшего камина темной ночью?

Как высоко взлетает сладострастье? Или низко?

Ведь кто-то должен знать,

Дуэтом, хором или в одиночку

Дать простой ответ,

И каждый, выкликая оттенок змея,

Парящего высоко в прозрачный этот день,

Пусть назовет свой цвет.

Порой глубокой ночью

Я, просыпаясь, слышал, как неведомо в каком

году и месте,

Должно быть в предрассветный, но темный еще

час,

Шагает моя мама по лужайке,

Которую лишь звезды освещали, вращаясь так

неслышно,

Что проследить за их движением можно было

только, затаив дыхание.

Там, на траве, подобно призраку с омытыми

росой ступнями,

Вновь превратившись в деву, одна,

неповторимая, младая, она стояла.

Я плакал при виде отрешенности ее, как будто бы

чужда она была мне,

Вся обращенная в себя, нетронутая внешним

миром, неосязаема, свободна.

Безудержное нечто проступало на ее лице, алели

губы,

Глаза горели, и все это меня пугало.

Зачем она слоняется без нашего или чьего угодно

Дозволения ходить куда-нибудь иль не ходить?

Она же наша мать – или же (о боже) она не наша

мать?

Как, снова непорочная, она осмелилась

Бродить в ночи, что затенила ей лицо,

Посмела выкинуть нас из головы и воли?

Порой ночами тихими, глухими

Мне кажется, я слышу, как она порог переступает

мягко,

И, пробуждаясь, вижу, как она шагает по

лужайке,

Охвачена желанием, мечтами, хотением,

Калачиком свернувшись, лежит там до рассвета,

Полощет ветер ее волосы, она же пренебрегает

холодом

И ожидает незнакомца дерзкого, который

возникнет там, как солнце,

И ослепит ее своей неотразимостью.

И я взываю к ней в слезах:

Младая дева!

Прекрасная девица в предрассветной мгле,

Не против я, нет, нет,

Я тебя не осуждаю вовсе!

Грусть непонятная, радость великая. Помнишь?

Раз в год собирались мы в обветшалом

спортзале,

Пропитанном запахом потного моря,

пересохшего начисто;

Где за столом сидели папаши-физкультурники

седые с сыновьями,

Рассаживаясь парами вдоль белой скатерти и

серебра отведать курочки с горохом,

С раскисшим летними ночами мороженым —

воспоминанием зимы минувшей и метели.

И, как ни странно, в этой толчее в какой-то миг

Нашелся некто, кто истину изрек.

И каждый осознал и принял справедливость

изречения,

Никто не знал, кто он – мужчина или мальчик,

Отпрыск или отпрыска отец;

Они единою Командой стали,

И каждый сам себе напарника нашел.

Сконфуженные, озадаченные, изумленные,

Смущенные внезапными слезами,

Нежданною любовью, высказанной вслух,

Чтоб через миг ее лишиться,

Когда рукопожатия разжались, и

Высвободились плечи из объятий, и

Вымытые уши остались без лобзаний,

А лбы неприголубленными,

Все снова погрузились в неосязаемые

ароматы,

Источаемые временем быстротекущим.

Разгаданная тайна опять запуталась в мотках

спагетти,

Которых не распутать красноречьем.

Неизреченные мечтания отступают в свое тупое

костное убежище,

А слезы солью просыхают на щеках,

Закатываясь в удивленные

Подслеповатые глаза, следов не оставляя.

Все это прошлой ночью вспоминая,

Я видел, как отец шагает вдоль киноленты

памяти моей,

Но измеряющей его!

В моей плоти, в обличье дружелюбном,

Его я обнаружил:

Он прятался в моих глазах, еще не умудренных,

Но прозревающих, с прищуром уже.

Его давно уж нет на свете, но

Тем острее ощущение потери и грустные мои

искания.

Едва ль его найдешь в носу, в ушах иль

челюстях,

Но только гляньте – на запястье волоски и на

плечах

Горят, подобно блесткам солнца, золота иль

янтаря,

Здесь все, чем был я, есть и скоро буду.

Порою дважды за день я замечаю, как он

проходит мимо,

Иль из-под век я зрением боковым

Раз десять его вижу в мареве полудня.

Он вскидывает мои руки, чтобы поймать

незримый мяч,

Он заставляет мои ноги бежать к барьерам,

рухнувшим

И ставшим руинами сорокалетней давности.

За жизнь свою надеюсь засечь его

движения

Еще сто тысяч раз, если не больше, прежде

чем умру.

Отец мой, папа, любящий родитель,

С которого, сверкая, градом пот катился

И впитывался в завитушки,

Подобные пружинам часовым из меди,

Что покрывают ворсом золотым меня,

Играет светом и своим молчанием говорит

мне больше,

Чем постичь способна моя печальная,

заблудшая душа.

Он бродит там, где в детстве муравьи

Сновали по костяшкам моих пальцев,

То виден, то не виден, он машет мне рукой,

чтоб я его заметил

На этой загадочной жаровне – моей руке,

Как на пшеничном поле, на моей ладони,

На пальцах, на плоти.

О Боже милосердный! Восхвалим Его за то,

что Он

Дозволил, что Он открыл глаза мне на обе

наши жизни:

Чтобы увидеть в сыне счастливого отца —

в уюте и тепле.

Вот чудеса! Кровь, клетки, гены, устьица

и хромосомы –

Странное бессмертие, мы редко говорим

о них как о жилище.

И все же это есть жилище, порог огня,

в котором мой отец,

Играя при смерти, нашел успокоение,