Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Вскрывали могилы Гоголя, Языкова, Веневитинова…

— Извини! Веневитинов Дмитрий Владимирович покоился в Симоновом монастыре, — снова уточнил Мокей Авдеевич.

— Да, но перстень на его руке был из раскопок Геркуланума! — взорвался Маэстро, не выдержав очередной придирки, и, раздраженный, продолжал настаивать: — И подарен был Зинаидой Волконской! Это Марья Юрьевна позже передала его в Литературный музей. И она записала, что корни березы обвили сердце поэта. И она сказала, что зубы у него были нетронуты и белы как снег. Я тебе больше открою — и знай, что об этом ты ни от кого не услышишь, — Марья Юрьевна поцеловала прах Веневитинова в лоб и мысленно прочитала его стихи.

На сей раз Мокей Авдеевич промолчал, и Маэстро, остывая, продолжал убеждать:

— Да-а! Она доверила мне с глазу на глаз. Поразительно! Откуда у двадцатилетнего юноши такой дар предвидения? Он как будто чувствовал, что произойдет через сто лет.

— Не напомнишь, а?.. — смиренно попросил Мокей Авдеевич. — Проку-то на клинических гневаться.

— Не надо бы тебя баловать… Ну, ладно… Я незлопамятен. — И Скуратов остановился под деревом, тень от которого сетью лежала на снегу:

В это время ветер рванул крону, тень ее закачалась под ногами, придавая нашей неподвижности иллюзию движения. Мы как бы заколебались, теряя опору, подвластные заклинанию:

Скуратов замолчал и первый вышел из колдовского переплетения теней. Вслед за ним шагнули и мы, с облегчением ощутив твердую почву.

— Но вот дошла очередь до Хомякова, — продолжил Маэстро. — Идеолог славянофильства, интереснейшая личность… Подняли гроб, открыли, а на усопшем целехонькие сапоги… В тридцатые-то годы! А вокруг беспризорники-колонисты, они жили в монастыре. Как они накинутся на эти сапоги! Если бы не Марья Юрьевна, разули бы. А пока она отбивала Хомякова, кто-то отрезал от Гоголя кусок сюртука.

— Вроде даже и берцовую кость прихватил, — добавил Мокей Авдеевич, мертвея от собственных слов. — Гоголь потом стал являться мерзавцу во сне каждую ночь и требовать кость. И за две недели извел. Безо времени. Покарал похитителя.

Мы шли длинной малолюдной улицей, выходящей на суматошную вокзальную площадь, — там, в сиянье огней, клубился холодный неоновый дым.

Перед нами скелетными рывками мотало на деревьях перебитые ветви. Повисшие, они напоминали рукокрылые существа — каких-нибудь летучих мышей или вампиров.

Огороженная заборами, кирпично-каменно-цементно-бетонная улица казалась бесконечной. И было удивительно, что мы почти достигли ее конца.

Над последней глухой стеной трещали и хлопали от ветра флаги на металлических шестах: синие, зеленые, красные… Флагштоки, раскачиваясь в железных опорах, душераздирающе скрежетали. От этих звуков пробегал мороз по коже, так что не радовали и веселые цвета флагов. Призраки потревоженных писателей подавали голоса, слетаясь на зов Маэстро. Жу-у-утко! Холодно-о-о! Тя-а-ажко! Им вторило оцинкованное дребезжание водосточной трубы, оборванной у тротуара и держащей на волоске свой болтающийся позвонок. На нем трепетала бумажная бахрома самодельных объявлений: «Куплю!», «Продам!», «Сдаю»…

Сквозь это шумовое светопреставление и свист ветра Мокей Авдеевич громоподобно пророчил:

— Бесовское наваждение! И нигде не спасешься! Помяните мое слово, еще и не то будет!

Наконец, и расческа упрятана в карман, кажется, носовой платок тоже на месте — Мокей Авдеевич раскланивается со всеми по очереди. Пианистке он говорит особо и многозначительно: «Приветствую вас, мадам». Она с кокетливым дружелюбием опускает блестящие голубоватые веки и тут же приподнимает их, следя за деловитым продвижением Мокея Авдеевича между стульев, к тонконогому голому столику. Маэстро делает энергичный жест, и занятия возобновляются.

«А-а-а-а-а, сла-а-а-адостно мне…» — ученически ласково выводит тенор, с умилением глядя круглыми растопленными глазками.

А Мокей Авдеевич тем временем по-хозяйски располагает на столике пузатый портфель с яркой ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и принимается что-то вытаскивать, отвинчивать, раскладывать. Тихо-тихо, чтобы не помешать музыке. А она колышется, льется, наполняет комнату, уходит далеко-далеко… За ней устремляется и голос: «Словно как лебедь по глади прозрачной…» Вместе плывут они по венецианским водам через сумеречные коридоры Дома культуры.

Вот перерыв, а Мокей Авдеевич еще колдует у столика, он не успел развязать торт.

— Мика, кому я сказал?! Что за непослушание! Откуда купеческие замашки? — говорит Скуратов, чьи тонкие ноздри уже давно уловили тропический аромат кофе, — конечно же из термоса, огромного, обшарпанного, с остатками эмали. На них уцелело изображение какой-то райской птицы с длинным пышным хвостом.

Маэстро представляет себе блестящие смуглые зерна, которые Мокей Авдеевич дробил в старинной мельничке, похожей на музыкальную табакерку. Ему грезятся пальмы и гладкие плечи креолок. Он мысленно ласкает их взором. Он слышит нежный плеск волн.

— А чая у тебя нет? — неожиданно спрашивает он.

— Как не быть… Поди, не в тайге. Чего другого, а этого-то добра… Но уж не взыщи, индийский-то весь вышел, — сокрушенно отзывается Мокей Авдеевич, и рука его тянется к термосу поменьше, голубовато-серебристому, с тугой желтой розой на млечном боку. — Зато вода родниковая, из Коломен.

На последние слова Маэстро не обращает внимания, находя их само собой разумеющимися, и, потирая руки, говорит тенору что-то незаслуженно приятное, что-то про упругий ритм, и требовательно спрашивает:

— Сладкий?

Старец пропускает вопрос мимо ушей, на глупости он не отвечает.

— Прекрасно! — говорит Маэстро. — Глоток горячего чая как нельзя кстати! Ниночка, — просит он пианистку, — троньте старца за бороду, ну-у-у, умоля-а-а-ю вас!

Ниночка чуть-чуть жеманно отмахивается: вот еще! Знает она цену актерским причудам — сплошной розыгрыш.

Улыбчивая, кокетливая, она смотрит на торт, облитый фруктовым желе, — там увязли засахаренные вишни — сочные, крупные, с младенчески нежной кожицей — и, ожидая приглашения, слегка подпрыгивает на своем аскетически одиноком сиденье.

Через минуту она легко встанет, в своих жокейских брючках, пересечет на высоченных каблуках комнату и аккуратно подсядет к столику. Сережки крохотными маятниками будут покачиваться в ее ушках. А пока она рассеянно наблюдает за тенором, который старательно запечатывает себя в куртку. Неужели уйдет, не притронувшись к торту?