Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Мокей Авдеевич, — отрекомендовал он старца, — или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..

Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?

Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.

Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе, — вместо «старомодный», «чудной» следует читать: «оригинал» и «чудный».

— Этого негодяя я знаю сорок три года, — с удовольствием продолжал Маэстро. — Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот… Превосходно владеет английским, французским, немецким… Но ленив, ленив!.. И скажу вам по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нем не чают!

— Эк неймется тебе, Володя, — снисходительно пробурчал Мокей Авдеевич. — Ну что ты, ей-богу… Будет городить-то.

Определенно старцу суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве что прирожденный контрабандист, смутьян или вечный путаник.

Однако крамольная непочтительность Мокея Авдеевича лишь прибавила Скуратову огня.

— Verzehen Sie! Pardon, — извинился он, отошел в сторону и многозначительно сказал: — Магистр… — взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.

На суровом лице старца вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов со светской непринужденностью говорил:

— Представьте, после долгого перерыва я встретил Мокея Авдеевича в Крутицах… Нечесаный, рваный, в немыслимом старье… Щека подвязана… Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев… И пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея… Среди хлама. — Маэстро схватился за голову. Нет, лучше вовремя остановить воспоминания, иначе они уведут так далеко, что урока не хватит. Но это было выше его сил. — Кругом мерзость запустения. Жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Мальчишки в футбол играли черепами! Да-а, представьте себе… — И только тут Маэстро переключился на девушку в лохматом пальто: — А это Оля. Наша артистка. Она сейчас нам споет.

Скуратов едва заметно сделал знак головой. Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля. Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.

Я обомлела. Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела в жидком состоянии. Оно переливалось, играло, лучилось.

А за окном снег, белые деревья и воздух, мерцающий под фонарями.

Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давая ему возможность проявить себя на свободе. С восхищением, переходящим в страх, я подумала: «Ведь она обреченная. Да, обреченная своим талантом. Сколько зависти, недоброжелательства суждено ей узнать. И сколько восторгов услышать».

— Настоящее контральто, — шепнул Маэстро, — без дураков.

Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают на груди полы лохматого пальто; на ногах — какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Непостижимо! Но все это лишь усиливало впечатление, хотелось слушать и слушать редкий голос и вглядываться в лицо ее — византийской божьей матери.

Однако Маэстро не разделял моего восторга.

— Что за мимика? — спросил он, едва Оля умолкла.

Она действительно очень играла лицом, сдвигала брови и цыгански смотрела.

— Где позитура? — продолжал Скуратов. — В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. — И коротко приказал: — Сними шубу!

— Мне холодно.

— На сцене нет ни холода, ни боли… Ничего! Бывало, голова болит — раскалывается, а выйдешь… Куда все подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. — И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина»: — Там-пам, там-пам, пам-пам-пам-па! Прямо на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл. — И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: — Публика ничего не заметила. — По-орлиному он оглядел всех присутствующих и вновь обратился к певице: — Александр Николаевич пел два куплета.

— Я же не Александр Николаевич.

— Надо сократить. Вертинский знал толк.

Я слушала их разговор как человек, допущенный в святая святых, незаслуженно облагодетельствованный.

В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал меня:

— Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос — это же удовольствие. Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.

— А певица?

— Оля, к сожалению, не свободна в своих посещениях. Скоро у нее ответственный концерт в консерватории. Она теперь студентка, а к нам заглядывает по старой памяти.

Певица загадочно улыбнулась, пряча подбородок в меховой воротник. Очевидно, она еще не привыкла к своему новому званию студентки и каждое напоминание о нем воспринимала с гордым смущением.

Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную лестницу — ее надо миновать, чтобы попасть в фойе и оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: «Дом культуры».

Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.

Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда задерживались допоздна. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо смущенных пар и бесшумно притворим за собой двери.

Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.

Под звуки роскошного танго в полумраке тихо двигались фигуры. Кавалеры — в обтянутых трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.

За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на длинном карнизе здания: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА». Как в зеркале, Плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими, — проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.