Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог, поддерживая воображаемую партнершу за талию. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» С наигранным целомудрием кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, опять кружили, кружили… Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили их.

А в центре…

В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.

— Ну и ну, — сказал Маэстро. — В чистом виде Феллини… С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-нибудь менее экстравагантное.

— Классическое танго! Неувядающее! Вечно юное! «Мода на короля Умберто», — бесстрастно сказал одинокий танцор, галантно поддерживая даму-невидимку, свою волшебную пленницу.

И-и-и раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Профессиональная нога в узком лакированном полуботинке безупречно шаркала по паркету. И сладостно замирала, слишком легкая, странно женственная в подъеме, как будто созданная для показа. И опять неумолимо требовательно, с едкой вкрадчивостью наступала. Несуществующая подруга изгибалась в его объятиях, лжеиспанские ядовитые завитки блестели на ее висках.

А танго навевало мечты. Оно стонало. И обольщало.

— Тронулись, — двусмысленно протянул Маэстро, и погребальным шагом мы вышли из зала.

Мы проследовали по самому краю этой бесподобной импровизации, пахнущей здоровым потом, сокрушенные приступом самодеятельного вдохновения. Король Умберто был реальнее, чем мы.

— Все-таки здоровье — это… — И, не найдя нужного слова, Маэстро подчеркнуто вежливо отстранился от ближайшей пары.

Но танцоры восприняли его слова всерьез и гордо подняли головы; их движения утратили последнюю искренность.

На лестнице мы столкнулись с администратором, он нес большую фотографию с траурным уголком.

— Молодой начальник автоколонны, — озабоченно сказал администратор, глядя на нас расплывшимся красным пятнышком возле зрачка.

С фотографии приветливо смотрели глаза, теперь уже закрытые навеки.

— Несчастный случай, — сказал администратор, поправляя траурную ленту, и уже по всей официальной форме сообщил: — Трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. — Потом от себя добавил: — Что-то с тормозами. Чья-то халатность.

Мокей Авдеевич, в голове которого разомкнулись связи, вдруг обрел дар речи и решительным неузнаваемым голосом чуть ли не выкрикнул, наступая на администратора:

— Они б еще на погосте танцы устроили! Разогнать всех! Нашли время. Вавилон новоявленный! Тьфу!

Скуратов, смутившись, дернул старика за рукав, но понятливый администратор покосился в сторону зала и шепотом объяснил, что мероприятие неожиданное, оповестили два часа назад, даже занятия не успели отменить, а раз люди пришли, то куда денешься.

— Кого это вы людьми?.. — грозно переспросил Мокей Авдеевич. — Этих отдаленно троюродных? Разве это люди?.. — И снова повторил: — Тьфу!

Где-то над нами был репродуктор, и музыка била еще и сверху, заставляя вздрагивать и прикладывать ладони к ушам. Только на свирепом невидящем лице Мокея Авдеевича не дрогнул ни один мускул, от косматой бороды и львиных косм исходило проклятие.

— Где других-то взять? — с невольным смущением спросил администратор. — Не они для нас, а мы для них…

В его словах была та извинительная человечность, которая восстанавливала хоть какой-то здравый смысл и вызывала сочувствие к его красному глазу. Но все равно к мертвому мы были добрей, чем к живым. Не оттого ли, что покойные всегда значительнее, чем живые?.. И разве не смерть причащает нас к таинству доброты?

А музыка набирала силу, она благословляла и воскрешала дух всеобщего братства. Танец становился чем-то более замечательным — публичным действом, актом группового единения граждан. Даже виновник аварии, вопреки естественному ходу вещей, сейчас присутствовал в зале. Не отраженный в зеркале, размытый, потусторонний, но тем не менее зримый — он обнаруживал себя то в шарканье, то в церемонных поклонах. Погубленная улыбка начальника автоколонны сопровождала его движения.

Танго сверкало. К победному аккордеону присоединилась томная гавайская гитара.

Мы молча двинулись к выходу.

— Мика, у тебя скверный характер, — сказал Маэстро. — Что ты на всех нападаешь? Чуть не обидел достойнейшего человека.

— Твоя правда, — согласился Мокей Авдеевич, позволяя ругать себя хотя бы для того, чтобы отвлечь спутников от тяжелых мыслей. — Не характер, а просто беда.

И Маэстро, поддавшись, принялся бранить его, припоминая и припоминая старые грехи. Он вошел в настроение, не в силах остановиться. Но через некоторое время, устав от самого себя, вдруг повернулся спиной к ветру и, обносимый снежными хлопьями, спросил:

— Мика, а помнишь Марьи Юрьевны страсти в Даниловом монастыре?

— Как же не помнить… И забыл бы, да вот поди ж ты, забудь.

— Кошмар! — подтвердил Скуратов. — Почище нынешнего «Феллини»!

— Пожалуй, что и почище… Не в пример… Дальше некуда. Шабаш сатаны! — опять согласился Мокей Авдеевич, подогревая наш интерес.

Уловив его своей артистической душой, не безразличной к женскому вниманию, Маэстро заговорил громче:

— Образованнейший человек эта Марья Юрьевна. Она знала прошлый век как никто. Однажды мы гуляли с ней по Донскому монастырю. Она показывала на могильные плиты так, словно под ними лежали ее знакомые. «Вот здесь Иван Иванович, премилый господин, он спас того-то и облагодетельствовал семью такого-то, большой любитель света… А тут Николай Петрович, он женился на княгине такой-то, состоял в родстве с декабристами… А здесь удивительный князь. Ничем особенным не отличался, но умер интересно. Выпил бокал вина — и готово!» Это нужно слышать! Она была у нас консультантом по эпохе. Специально пригласили, когда ставили «Декабристов» Шапорина. Я пел Рылеева. Труднейшая партия… Особенно в последнем акте. В кандалах… «Тюрьма мне в честь, не в укоризну…»

— Эк куда тебя понесло, — нахмурившись, перебил Мокей Авдеевич, — скачешь с пятого на десятое.

— Вот именно, — спохватился Маэстро. — Так вот, Марья Юрьевна Барановская была секретарем комиссии по эксгумации… Ну и работка, доложу вам, — дежурить при гробах. Переносить их с одного кладбища на другое.

— Кого переносили, а кого и нет, — уточнил Мокей Авдеевич, не позволяя Скуратову чересчур вольно обращаться с фактами.

— Ну, это как водится… — согласился Маэстро. — От широты душевной кое-кого сровняли с землей, как мусор. У нас ведь недолго.

— Наломали дров, накуролесили, а теперь хватились… Дуралеи… Вот когда кощунство-то началось.