Борис Изюмский - Девять лет

— Начальство надо критиковать! Скажете — нет?

— Экономите на зарплате?! А зачем?

— Почему президиумы собраний выбирают по заранее заготовленным бумажкам? Это правильно?

— Начальники на государственных машинах в выходной день на рыбалку ездят! Это разрешается?

— Саша, — сказал ему тогда Григорий Захарович, — я вас не узнаю. Чем вы сегодня так взвинчены?

Оказывается, Логвинов болел, ему дали освобождение на месяц от тяжелых работ, а Лясько поставил его помогать кочегарам в ночную смену. И заработок плохой, и устает еще больше прежнего. Хорошее освобождение! Пришлось вмешаться.

Так о чем же беседовать сегодня?

Альзин никогда не боялся острых вопросов и не признавал уклончивых ответов. Он знал: иной раз за показной строптивостью ребят, дерзостью их суждений скрывается пытливость правдоискателей. В дни личных неудач они склонны сгущать краски, в дни острого недовольства собой — по неразумению выражать недовольство другими. И надо честно, открыто идти им на помощь.

Единственный раз он спасовал. «Что хотел выразить художник Крамской своей картиной «Неизвестная»?» Ей-богу, он не знал, что хотел выразить Крамской, и честно в этом признался.

…Беседу начал… Шеремет. Повернувшись к Альзину, он вдруг сказал с вызовом:

— Меня одна знакомая пыталась воспитывать. «Наши отцы и деды, — говорит, — проливали кровь за революцию. И мы должны все силы отдать, если надо». А я… — Шеремет сделал паузу и раздельно закончил: — не хочу быть затычкой в каждой бочке. Хочу сейчас, немедленно, жить хорошо.

Григорий Захарович почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу. Этот мальчишка, работающий кое-как, смеет измываться над святая святых! Нет, не мальчишка — он прекрасно понимает, что говорит. А может быть, тоже бравада? Или политическое недомыслие? Спокойно, спокойно… Ты здесь не для разносов и угроз…

— Григорий Захарович, — прогудел Потап, — я считаю, в художественных книгах надо в основном о наших недостатках писать. Давать теневые стороны. Выявлять таких, как хапуга Лясько. Из ворованного материала домик себе на пять комнат отгрохал.

Вот, пожалуйста, еще один «философ», теневые стороны ему только подавай.

— Представьте себе: приходит к вам в общежитие писатель, — начал Альзин, — и видит: в сушилке темно — лампочка перегорела. На кровати в верхней одежде храпит Лобунец, Шеремет, скажем для примера, режется в карты…

Все заулыбались. Вот человек — каждую мелочь заметил!

Григорий Захарович посмеялся беззвучно, только задрожали крылья ноздрей да тени прошли по губам.

— И напишет писатель рассказ… Изобразит все эти, так сказать, теневые стороны. Реальность? Вроде. Но разве только это и есть в вашем общежитии? А то, что вы за день сделали? Не вы, Шеремет, вы и сегодня, честно скажем, особо не утруждали себя, чтобы жить хорошо. А вот тот же Лобунец. А то, что с десяток ребят из вашего общежития поплыли по грязи в вечернюю школу? Что Панарин готовится в вуз, Саша Логвинов увлекается Макаренко, Иржанов неплохо рисует — это что, не реальность? Или тоже надо затенить? И если правду, Лобунец, писать, так получится, что перегоревшая лампочка — только деталь, хотя, конечно, и о ней надо писать. И хапуг выводить на божий свет… Да ведь мир не только из них состоит.

На дворе все те же темень и грязь.

Альзин пробирается по лужам, посвечивая жужжащим фонариком.

— Григорий Захарович! — раздается позади.

Лобунец чем-то смущен, в нерешительности. Неужели просьба? Что-то не похоже на этого парня.

— Григорий Захарович! Вы не думайте, что мы обыватели… и не понимаем… Конечно, вы правы, в нашей жизни на каждом шагу такие взлеты — дух захватывает! И глупо все сводить к теням да недостаткам… Глупо и неверно…

Потап шаркает сапогом по луже, словно подбивает мяч.

— Разве же это навсегда?

Альзин смотрит на Лобунца почти нежно.

«Вот, пожалуйста, — говорит он мысленно кому-то. — А в чем вы хотели нас уверить?»

Взяв Потапа под руку, он говорит:

— Мы еще, дорогой строитель, пошагаем вместе по залитым огнями проспектам Пятиморска. А?

Булькает, захлебывается грязь под ногами.

Лобунец подтверждает:

— Пошагаем…

Ушли последние теплоходы из Пятиморского порта, и присмиревшее море словно задумалось в нерешительности перед зимним сном.

С моря на город неумолимо надвигались черно-синие гряды туч, дул острый ветер, и первые колкие снежинки падали на бурые, распластанные по земле листья клена, на выложенные вдоль дороги красные дерюжки спорыша. Огромные шары курая, неуклюже переваливаясь, как двуколки с отвалившимися колесами, катились по мрачной, безлюдной степи.

Первые заморозки принесли пятиморцам свои радости и тревоги. Радовались, что кончалась проклятая грязь, но тревожились: скоро ли ТЭЦ даст тепло в дома?

Строители срочно оборудовали на площадках обогревалки, одевались потеплее.

Для мерзлячки Веры наступили трудные испытания. Наконец она придумала: наливая в бутылку кипяток, грела перед сном постель. И все же простыла. Дня три ходила на стройку, пересиливая себя. Потом обратилась в поликлинику. Оказалось, температура тридцать восемь. Ей выдали бюллетень, но она продолжала ходить на работу.

Лешка чуть не силой отправила подругу домой, вечерами поила горячим молоком с содой и за неделю одолела простуду.

— Ты знаешь, — тарахтела она без умолку, — с девятнадцатого ноября к зарплате будут плюсовать коэффициент за работу в зимних условиях. Тебе на складе дадут валенки и телогрейку. По колдоговору.

День пробного пуска ТЭЦ стал для строителей праздником — предвестником рождения комбината.

Потап, увидя несмелый дымок над кирпичной трубой, соскочил с бульдозера, заорал:

— Ды-ы-ы-ши-и-т!..

Валентина Ивановна позвала к себе Надю Свирь.

— Не организовать ли нам воскресник по уборке строительного мусора?

Организуем, — кратко ответила Надя. — И городскую молодежь поднимем.

Через день над городом закружил «кукурузник», разбрасывая листовки штаба воскресника, сочиненные Панариным.

«Товарищи пятиморцы! — взывала листовка. — Комбинат — это тепло городу, вода, жилплощадь. Это жизнь города и его процветание. Поможем комбинату своим трудом! Все на воскресник!»

В восемь утра отряды стали собираться на центральной площади города. Ветер, по-степному необузданный, рвал одежду, гремел, лязгал железом. Казалось, со свистом мчатся свирепые орды. Меж колонн клуба, как лопасти о воду, хлопал призывный кумач. Город выставил три тысячи «штыков» и несколько десятков автомашин.

К площади подходили рабочие порта, элеватора, лесобазы, учащиеся школ, работники почты и больницы. Играл оркестр, порывы ветра относили медные звуки к морю, и казалось, они раскачиваются на гигантских качелях.