Борис Изюмский - Девять лет

С тем самым студентом из Чикаго, с которым познакомилась когда-то в Пятиморском порту. Сейчас он в черном строгом костюме, белоснежной рубашке, черных туфлях с острыми носками и глядит на Лешку широко открытыми, восторженными глазами, тоже не веря, что это его давняя знакомая.

— О-о-о, мисс Льешка! — изумленно восклицает он. — Я писал вас Пьятьиморьск… Изучала рашэн языка… Приехал университет, на шесть месьяц, аспирантур-физик… Обмен наука…

Жаль, что он еще плохо знает русский язык, а то сказал бы ей: «Вот так бетонщица, вот так рабочий класс! А я-то хотел специально проехать в Пятиморск, найти вас…»

Но Чарли, продолжая ошалело пялить глаза, бормочет:

— Итс дификалт ту белив! [4] Трудно поверить!

И потом по-русски:

— Строитель?

— Химик, — отвечает Лешка.

— О-о-о! Конджиниэл сфир [5] Сходная область. .

Он, наверное, имел в виду свою область — физику.

В Большую химическую аудиторию Лешка вбежала раскрасневшаяся, в приподнятом настроении.

— Хелло, мисс! — приветствует ее издали Кодинец.

И этот называет ее мисс, но как пошло, нелепо звучит такое обращение в его устах.

Кодинец подсаживается ближе, пренебрежительно кривит толстые губы, отчего темная полоска усиков змеится. Он сейчас чем-то напоминает Лешке Иржанова.

— Эксель-моксель, — говорит он свое излюбленное. — Вызывали в деканат. Объяснили, что я способный.

Ах ты ж, чертов Директор Бродвея, шалопай несчастный — ему объяснили. А сам он пропускает занятия, отлынивает от семинаров, коллоквиумов. Лешка обрушила на него свой гнев, сказала, что думает о нем, бессовестном человеке, и о тех, кто не горит, а тлеет.

Кодинец озадачен — какая муха ее укусила?

— Да тебе-то что до моих дел?

— Как — что? — сердито краснеет Лешка.

Она рассказывает ему о Чарли, о встрече с ним в Пятиморске и сейчас.

— Понимаешь, Игорь, как они смотрят на нас? Чего ждут? Щедрой души! Или ты думаешь, корчагинские времена прошли? Ты ведь на октябрьской демонстрации отказался транспарант нести — руки у тебя, видишь ли, мерзнут! Эх, ты-ы-ы!

Это «эх, ты-ы-ы» произнесено с таким сожалением, презрением, укором, что Кодинец скисает. И потом она его назвала просто Игорем. Все: «Гаррик», «Директор Бродвея», «Кодинец», и только эта девчонка — Игорем.

— Ну что ты так кипятишься? — бормочет он. — Поднажмем. Все в наших руках.

Лешка добреет:

— И в голове! — весело говорит она, согнутым пальцем постукав Кодинца по темени.

— Точно, — добродушно соглашается Гаррик. Он вообще легко соглашается и не обидчив.

«А может, это Кодинец насвинячил с газетой?» — приходит к Лешке неожиданная мысль. На прошлой неделе они поместили в стенгазете статью о Павле — «Человек работает», его фотографию. Чья-то рука приписала к слову «человек» частицу «ли» и поставила после нее вопросительный знак.

«Нет, не он это сделал», — отвергает предположение Лешка.

В аудиторию входит профессор Кузьма Семенович Гнутов, не торопясь поднимается на кафедру.

Вот странно: известный ученый — Лешка видела его статьи по неорганической химии в журналах, — а лектор какой-то холодный, читает «от» и «до».

Гнутов старательно вытирает цветным платком крупные капли пота на бледном лбу. Сверкнув золотым изломом очков, начинает бесстрастно:

— Сегодня мы вспомним картину свойств и взаимоотношений химических элементов, основанную на периодическом законе Менделеева и на современных представлениях о строении вещества…

Кузьма Семенович начинает писать на доске. Шея его расчерчена сзади складками, как шахматное поле. Когда он поворачивает лицо, очки так сверкают, что это мешает слушать.

Грешно первокурснику быть судьей профессора, но справедливость требует сказать: нудно читает Гнутов. Пусть они щенята в науке, «приготовишки». Но здравый смысл и у них есть. И они в состоянии разобраться: что хорошо, а что плохо.

Даже не веришь утверждениям старшекурсников, что Кузьма Семенович любит музыку. Говорят, один студент пришел к нему домой сдавать экзамен. Дома — книги, книги… Все стены в стеллажах. Отец профессора тоже был ученым… Гнутов дал студенту лист бумаги — написать какие-то формулы, а сам начал играть на виолончели. Студент писал долго, но написал мало. Гнутов пробежал глазами скудные записи и вдруг спросил бесцветным голосом:

— Вам моя игра понравилась?

— К-к-онечно, — пролепетал студент.

— Тогда повторите курс и приходите снова послушать.

Надо ж такое! Нет, наверное, придумали… Уж больно это похоже на дореволюционные замашки.

…Узкая туфля невыносимо жмет ногу. Лешка сняла ее под столом и с облегчением вздохнула. Но мерзкий Кодинец, изогнувшись, подцепил туфлю и поставил ее на подоконник.

Гнутов, конечно, ничего не заметил. Заслышав звонок, стал втискивать свои бумаги в портфель.

В аудиторию вошел Тураев и сразу же все приметил.

— Кто же эта новоявленная Золушка? — спросил он насмешливо.

Багровая Лешка поднялась. Он даже не спросил ее фамилию. По расстроенному лицу понял, что она, вероятно, мало виновата. Сделав объявление, декан вышел вместе с Гнутовым, а Лешка, сунув ногу в злополучную туфлю, набросилась на Кодинца:

— Надо было тебе это делать!

— Эксель-моксель! Маленький лирический антракт. Даже шеф воспринял все юмористически.

Кодинец, гримасничая, с ужимками, запел:

Если бы он знал столько формул, сколько знал строк студенческого фольклора.

Кто сочинял эти шутки, веселые и забавные песенки? Неведомо. Но они старательно передавались из поколения в поколение, выписывались в тетради, обрастали новыми строфами. Неистребимое племя шалопаев напевало свое: «Кто учит, кто учит, себя напрасно мучит»; любители выпивок обещали спустить на веревке с того света бочонок водки; университетские мушкетеры браво чеканили: «Кто идет? Мы идем — яркие таланты! Кто поет? Мы поем — дипломанты!» А во всем разуверившийся донжуан меланхолично предполагал, что если невеста уходит к другу, то еще неизвестно, кому повезло.

Да, живуч, искрометен, зол, добродушен, насмешлив, беспардонен студенческий фольклор!

…Кодинец, взойдя на кафедру, начал ораторствовать:

— Братцы! Я открыл сто третий элемент! — и глядя на Прозоровскую: — Неллин! Отличается редкостным непостоянством свойств, хрупкостью, издает пискливые звуки.

Нелька ринулась на него и стащила с кафедры.

Чарли весь этот день был под впечатлением встречи с Лешкой. Удивительный и непонятный народ! Собственно, нет, почему же непонятный? Добрый, талантливый, полон хороших неожиданностей. И люди здесь так же, как и мы, любят, страдают, веселятся, плачут, хохочут…