Борис Изюмский - Девять лет

Судя по выставке в окне магазина, буква имела основание не гореть.

Тураев усмехнулся: «Уж не умышленно ли ее погасили?»

У кафе «Юность» он заметил группу молодых людей.

В шапке гоголем, в светлом пальто, паясничал, отпускал скабрезные шуточки Кодинец.

— Макуха пошла, — показывал он дружкам глазами на проходивших мимо девушек.

— Почему? — спросил один из парней.

— Так я же сазан, — объяснил Кодинец, — а сазанов ловят на макуху. — Дружки громко заржали.

«Какие пошляки», — брезгливо подумал Тураев.

Завидев декана, Кодинец умолк. Под насмешливые взгляды остальных любезно проподнял над головой шапку. Этикет он соблюдать умел. Тураев только посмотрел пронзительно, прошел мимо.

Настроение было вконец испорчено. Неприязнь к Кодинцу возникла не от того, как он одевался, как разухабисто держал себя. Завихрения модника могли вызвать лишь ироническую улыбку. Пусть себе носит брюки любой ширины — был бы царь в голове. Вся беда в том, что с царем этим обстояло неблагополучно. Удивительно пуст, примитивен, убежденный лентяй…

«Как утвердилась нелепая мысль, — с горечью думал Николай Федорович, — что вот из такого Кодинца надо непременно воспитать добропорядочного студента, а из Прозоровской — химика? Откуда этот убогий, окостенелый трафарет представлений? Не навеян ли он благополучными концовками душеспасительных повестей и фильмов, спекулирующих на гуманности нашей педагогики? А время умнеет, не терпит воспитательной демагогии. И разве именно гуманность не требует отдать место пустышки, посредственности, лентяя тому, кто имеет на это большее право? Не странно ли: легче не принять вначале, чем потом исключить попавшего в студенты по недоразумению.

Я уже слышу взыскующие вопросы: «Вы что же, не верите в силу коллектива? Вы что же, не думаете перевоспитывать доверенных вам?»

Не надо злоупотреблять высокими словами! Верю! Думаю! Но когда ясно вижу, что человек в университете случайно, не желаю лицемерить! Больше того: хочу помочь ему найти себя. Не отделаться от него, нет, а развеять заблуждение насчет назначения университета. Вот как, дорогие судьи!»

Гнутов сидел в своем большом кабинете, не зажигая света. Кресло было привычное, глубокое, располагало к покою. Он только что закончил статью для журнала и отдыхал.

Зашла мать:

— Может быть, поужинаешь, Кузя?

— Нет, мама, не хочется…

Она так же тихо исчезла, как появилась, с детства знал эту особенность ее — ходить бесшумно. Что же все-таки произошло у него с Зиной? Может быть, разница в возрасте? Ей было тридцать четыре, ему сорок шесть. Нет, ерунда, не в этом дело.

После смерти первой жены, которую он очень любил, Кузьма Семенович долго не женился. Это были годы душевной прострации, когда ему казалось: личная жизнь для него кончилась навсегда. Детей нет, друга нет… Впереди — одинокая старость.

В жизни почти каждого человека бывают дни ослепления, страшной взбудораженности или упадка сил, когда мнимое, выдуманное им самим принимается за действительное, когда воображение доводит до опасной грани, откуда начинаются непоправимые ошибки. Пережил такие дни и Кузьма Семенович, но, к счастью для себя, вовремя встретил очень славного человека — лаборантку Зинаиду Васильевну.

В войну она потеряла мужа и сама растила сына. Зинаида Васильевна пришлась Гнутову по душе скромностью, непритязательностью, и он сделал ей предложение, рассудив, что эта женщина, познавшая тяготы жизни, будет по-настоящему ценить то, что он ей даст.

Непоправимое произошло очень скоро.

Кузьма Семенович, больной гриппом, лежал в столовой на диване. Мать, привыкшая за эти годы быть полной хозяйкой в доме, ревниво встретившая невестку, раздраженно спросила Зинаиду Васильевну:

— Вы купили морковку?

— Не смогла, — виновато ответила Зинаида Васильевна, — освободилась на работе поздно… и забыла…

— Плохая же вы хозяйка! — жестко бросила мать. Это прозвучало, как «плохая жена». Кузьма Семенович слышал разговор, жена знала, что он слышит, но промолчал, а мать победно вышла из комнаты.

— Почему же ты молчал? — после долгой паузы, как можно спокойнее спросила Зинаида Васильевна.

— Мама права! — холодно ответил он, вспомнив, что Зинаида Васильевна вчера недостаточно быстро нагрела ему молоко, когда он попросил ее сделать это. А может быть, болезнь была причиной такого несправедливого ответа? Зина побледнела:

— Тогда мне нечего делать в этом доме…

— Пустые разговоры, — все более раздражаясь, возразил Кузьма Семенович.

Утром он проснулся, когда Зина, накормив своего мальчика, отправляла его в школу.

— Ты еще здесь? — насмешливо спросил Гнутов.

Она ответила не раньше, чем за сыном закрылась дверь.

— Уйду, когда тебе станет лучше.

Через неделю он пошел на работу, а возвратившись домой, обнаружил письмо от Зины: она с сыном уехала к своей матери, в другой город, и сколько Кузьма Семенович позже ни посылал ей писем, умоляя возвратиться, проклиная себя, свой характер, — ни на одно из них ответа не последовало.

…Кузьма Семенович переменил позу в кресле — затекла нога. И на работе не так, как он хотел бы, — с деканом не складываются хорошие отношения.

Он уважал Тураева-ученого, но не мог согласиться с ним во многом. «Ходить по общежитиям? Отвечать на вопросики по художественной литературе? Дешевая демагогия! Какой-то мелкотравчатый прагматизм. Казалось бы, какая практическая польза, скажем, оттого, что сейчас сфотографировали оборотную сторону Луны? Мало ли есть земных, неотложных дел? Но как сделанное важно для состояния духа человеческого, для гордого самосознания возможностей вообще… И разве не воспитываю я своим примером преданность науке, служение ей?»

Да, но действительно, что известно ему о студентах? Если хотите, все, что надо: способен или нет, знает или нет. Вполне достаточно!

Кто-то позвонил. Мама открыла. Голос Тураева произнес:

— Сосед дома? Хочу затащить к себе на чаек.

Гнутов встал, зажег свет. Он невольно обрадовался появлению Николая Федоровича, но не хотел показать свою радость. Вышел в коридор, сдержанно поздоровался и начал отнекиваться: надо еще работать, не брит… Но под веселым напором Тураева сдался. Особенно когда тот предложил разобрать последнюю партию Ботвинника.

А поздно вечером, возвратясь домой, Кузьма Семенович долго не мог заснуть: вспоминал то рассказ Николая Федоровича о его сегодняшнем разговоре в общежитии, то как чудесно играла на пианино жена Тураева, и сердце тоскливо сжималось. Уже засыпая, подумал о Николае Федоровиче: «В его вере воспитателя есть заражающая сила. Может быть, действительно я смахиваю на электронную машину: все верно, а души нет?»