Борис Изюмский - Девять лет

Надо добром вызывать добро. Учить их чаще совершать хорошие поступки. Я убедилась, что мужественностью, искренностью дети могут превосходить нас.

Здесь, в школе, Сашунь, все мне пригодилось: и знание языка (мы по вторникам весь день, даже на кружке химии, говорим по-английски), и то, что я когда-то, еще в десятом классе, проштудировала три тома истории музыки (мы часто ходим на концерты), и даже умение прилично кататься на коньках.

А знаешь, какие дети остроумные! Вот образцы школьного фольклора: точка в журнале — «Что день грядущий нам готовит?»; завхоз — «Скупой рыцарь»…

Вообще они уморительны. На уроках истории им ничего не стоит сказать, что Ганнибал «с малых лет занимался физкультурой».

Короля франков Валерик назвал Пипинкиным, утверждал, что варвары «питались травой», и, право, не знаю, по ошибке или преднамеренно, Мухаммеда величал Мухоедом…

У Лизы Пальчиковой увлечение танцем липси сменилось акробатикой. Мне кажется, это убавит интерес к косметике, поэтому терплю…»

Леокадия долго еще писала о школе, о встрече с Прозоровской, о том, что у Потапа Лобунца, которого Саша знала, родился еще один увалень с великолепным аппетитом и добродушным характером («Только Потаповых усов нет»). И, наконец, о заповедном: «Ой, подружка, не пойму, беда ли со мной, или радость великая? Очень, очень понравился человек, который не вправе нравиться. Собственно, что значит «не вправе»? Кто может запретить чувствовать симпатию к человеку? Пусть он даже не знает об этом. Все равно мир стал богаче, красивей и значительней.

Он — врач. Ему — тридцать шесть. Но это и не важно — могло быть и сорок шесть. Важно, что он именно вот такой, ну, прямо сделан, как сказала бы Нелька, по моему эскизу. Вот только… уж это только!.. У него — жена и сын. Он, наверно, любит их и счастлив. Почему же я, дурочка, радуюсь, что он есть на свете?»

Леокадия перечитала написанное о Куприянове и заколебалась: надо ли об этом? Решительно оторвала, смяла последнюю страничку и закончила письмо обычными объятиями, поцелуями, пожеланиями.

Влево от интернатского вестибюля четыре ступеньки ведут в комнату, названную гостиной.

Здесь за небольшим круглым столом, вдали от шума, обычно ведут воспитатели разговоры с родителями.

Сейчас перед Леокадией сидит бабушка Рындина. Ей за восемьдесят, она едва добрела, но пришла сама, без вызова.

— Я, милая, ночами не сплю, все думаю: что с внуком станется?

— Все будет хорошо, — успокаивает Леокадия. — Он вчера первый раз в жизни Лизе сказал: «Извини». Валерику помогал дрова перетаскивать…

— Коленька добрый, — подтверждает старуха, и глаза ее влажнеют. — Только жизнь его озлобила. — Она встала. — Я, доченька, знаешь, зачем пришла?.. Ежли помру — вся надежда на тебя.

— Ну что вы, Лукерья Петровна! Вместе доживем до поры, когда он разумным человеком станет.

Дверь в гостиную приоткрылась, и в ее проеме вырос — Леокадия не узнала его в первую секунду — Виктор Нагибов.

— Можно?

Лукерья Петровна ушла.

— Здравствуй, Витя!

За те почти шесть лет, что прошли со времени их последнего и тяжкого разговора в студенческом общежитии, Леокадия не более двух-трех раз, да и то издали, видела Нагибова. Она знала, что Виктор за эти годы окончил электромеханический техникум, женился. Знала, что на комбинате он пользуется уважением, и как-то слышала от Альзина самые лестные отзывы о Нагибове.

— Простейшую вещь предложил: с двухсот тридцати вольт перейти на сто двадцать. Оказывается, это на тридцать процентов экономит электроэнергию. Воспользовался тем, что сечение проводов было поставлено с запасом. Светлая голова!

Леокадия и Виктор встретились как старые друзья.

— Мне Стась, он у нас в партбюро, сказал: «Помог бы ты, Витя, школе». И я решил — надо. Вот разыскал тебя… Спросить… С чего начать?

Виктор раздался в плечах. Как и прежде, спадали на лоб кольца густых волос, но теперь они словно бы передали часть синеватого отлива смуглому лицу. В уголках небольшого рта затвердели складки-бугорки. Цыганские глазищи смотрели спокойно.

— Ой, как хорошо, что ты пришел! — воскликнула Юрасова.

И на мгновенье Виктору показалось, что перед ним прежняя Лешка. Только нет, она была совсем другой: сдержанней, серьезней. Исчезли крапинки на носу, потемнели волосы и… глаза. Может такое быть? И взгляд их теперь вдумчивее. И вся она — строже…

— Ты, Витя, так нужен, представить себе не можешь! Особенно моему шестому «Б».

Она рассказала о классе, о Рындине.

— На днях он ударил Лизу. Класс возмутился, а я им говорю: «Что же вы не стали грудью на ее защиту? Легче всего приходить и жаловаться». Они поняли меня буквально и после звонка «стали грудью» в дверях класса, не пуская туда Рындина.

Она сдержанно улыбнулась. «Раньше громко рассмеялась бы», — подумал Нагибов.

Он взял пепельницу, начал вертеть ее, продолжая внимательно слушать, и Леокадия заметила, что на правой руке, там, где когда-то была татуировка, теперь остался только широкий шрам, словно после ожога. Он неловко убрал руку.

— У Рындина нет родителей… Его испортила улица…

Леокадия запнулась: может быть, это бестактно и она невольно напомнила Виктору его собственную безрадостную юность.

— А я маму недавно к себе привез, — доверительно сказал он, будто уловил ход Лешкиных мыслей. — Болела очень… Одна осталась…

И, словно избегая этого ухода в прошлое, поднялся.

— Можно мне сейчас с твоими познакомиться? Есть план: из них и старшеклассников подготовить электромонтеров, киномехаников. А там, гляди, и за телевизор возьмемся…

Он скупо улыбнулся, ну точь-в-точь как Рындин.

— Потрудимся…

Ей вдруг вспомнился осенний день и встреча с Виктором у шандоров плотины после его возвращения из побега.

Теперь, отдаленная многими годами от первой юной привязанности, она могла бы спокойно и добро сказать Виктору много хороших слов, которых он, наверно, ждал от нее в те далекие времена. Но и сейчас Леокадия только сказала:

— Я так рада, что ты пришел…

Колкий ветер обжигает щеки Леокадии, пробирается за воротник. Зима действительно выдалась злой. Казалось, вьюги решили тряхнуть стариной, когда они беспрепятственно гуляли здесь по степным просторам, несли на Пятиморск снежные смерчи, наваливались на него сугробами.

Люди идут гуськом по мостовой, где снегоочистители пробили две узкие траншеи для одностороннего движения. Из-за высокого снежного вала иногда видны шапки самых высоких пешеходов.

Вон впереди, по ту сторону снежного забора, замаячила бурая капелюха Потапа Лобунца. И площадь с фонтаном и даже вот этот сейчас облепленный снегом магазин «Огурчик» построены руками Лобунца. Недаром Надя, поглаживая поредевшие волосы Потапа, говорила: