Борис Изюмский - Девять лет

«Стишками занялся», — с остервенением разрывая тетрадь, гневно думала она и решила сейчас же написать письмо старшей сестре Алексея в Ленинград, чтобы та повлияла на непутевого брата.

За этим занятием и застал Куприянов Таню.

…Вчера Леокадия сказала ему:

— У тебя есть все: семья, интересная работа, доброе имя… Зачем тебе из-за меня терять это? Я прошу тебя, понимаешь, прошу: останься там, а я уеду…

— Без тебя ничего у меня нет, и живу я уже не дома, а в больнице, — ответил он и решил начистоту повести разговор с Таней.

— Можно, я обо всем ей расскажу? — спросил он Леокадию.

— Не знаю, — испуганно посмотрела она.

— Так надо. Все, честно…

И вот теперь он пришел на Лермонтовскую.

— Здравствуй.

Таня не ответила, только посмотрела с неприязнью.

— Слушай, Таня. — Он сел напротив. — Зачем нам оскорбления, враждебность? Поверь, к хорошему это не приведет. Только заставит меня уехать из города. А так будет хуже сыну.

— Вспомнил о сыне!

— Я о нем и не забывал. Останусь для него тем же, кем и был. Мы можем сохранить уважение друг к другу?

— Не нужно мне твое уважение! — гневно крикнула Таня. — Пусть пользуется им твоя фифочка!

Алексей Михайлович с трудом сдержал себя.

— Почему ты так отзываешься о человеке, которого не знаешь? Я смалодушничал прошлый раз… Леокадия Алексеевна — учительница… Мы любим друг друга…

— Можешь не рассказывать… Знаю я таких… Каждому на шею вешаются. Семьи рушат. Только запомни: раз ты мне жизнь калечишь — и я искалечу. И тебе и ей. А сына больше не увидишь! Врагом тебе станет.

Продолжать разговор не имело смысла.

В этот же день Таня пошла в горздрав и горком партии. «На войне — как на войне», — подбадривала она себя где-то вычитанной фразой, уверенная, что должна отстаивать свое право любыми доступными ей средствами. — Что же это получится, — думала она, — если дать волю? Тогда все беззащитны и нет никакой уверенности… Мыслимо ли это?»

Заведующая горздравом Зоя Федоровна Мануйло — решительная женщина с неулыбчивым лицом, после исповеди Куприяновой сказала:

— Печально. Вы успокойтесь. Мы примем меры.

В горкоме партии Таня попала к секретарю Углеву. Он, терпеливо выслушав ее рассказ, спросил:

— Что же, вы полагаете, должны мы сделать с доктором Куприяновым?

— Заставить его возвратиться! — недоумевая, что ей задан такой вопрос, потребовала Таня.

— А если он не захочет? Если он действительно любит и не сможет к вам возвратиться?

— Любит, не любит. Такого не бывает! Это в романах и в восемнадцать лет. А если он совесть потерял — надо так проучить, чтобы другим урок был.

Секретарь посмотрел на нее с огорчением. Правду говорят, что человек особенно ясен в ссоре.

— Вряд ли ваши слова продиктованы любовью. Во всяком случае, мы с ним поговорим.

Директора, Марию Павловну, Куприянова не застала, хотя и заготовила фразу: «Как же она сможет воспитывать детей?» Юрасову она разыскала в учительской. Все же постеснявшись народа, коротко сказала:

— Я — Куприянова. Нам надо поговорить.

Леокадия спокойно — позже она удивлялась этому спокойствию — посмотрела на нее.

— Надо. Я прошу вас подождать минут десять. У меня еще дела в классе.

Леокадия ушла, а Таня презрительно подумала, сидя на диване: «Пигалица. Смотреть не на что». К собственному недоумению, Юрасова не вызвала в ней той злобы, которую она заранее распаляла в себе, идя сюда.

…В классе Леокадия Алексеевна полностью овладела собой. Поговорив с детьми, она возвратилась в учительскую и вместе с Куприяновой вышла на улицу.

Полквартала они шли молча, свернули в пустынный сквер. Ни одна, ни другая не начинала разговор.

Наконец Леокадия сказала:

— Я очень хотела с вами встретиться.

Таня метнула на нее подозрительный взгляд.

— Хотели не хотели — пришла…

И, словно пришпоривая себя, умышленно отметая неведомо откуда прокравшуюся жалость к этой девчонке, грубо сказала:

— Не там жениха ищете!

— Я не искала, — тихо ответила Леокадия.

И было в ее голосе такое страдание, что Таня невольно подумала: «Может, она и правда не виновата…»

Нет, определенно Таня почему-то не могла говорить как предполагала: уличать, оскорблять.

— У него совести нет! — с сердцем воскликнула она, чтобы хоть как-нибудь излить чувства, обуревающие ее, и словно бы этим восклицанием немного оправдывая Леокадию: наверно, это он вскружил голову малоопытной девчонке.

Леокадия приостановилась, посмотрела на Таню печально и с осуждением.

— Ну что вы! Он очень мучился и мучается. Это я во всем виновата… И перед Володей и перед вами…

И вдруг Таня расплакалась. Оплакивала себя, Алексея, Володино горе и горе этой девчонки. И то, что вот озлобилась так и ходила всюду и везде с местью в сердце. А если вдуматься, разве нужен ей Алексей такой, какой он сейчас? Но и не могла привыкнуть к мысли, что не будет его.

— Разве ж я к нему плохо относилась? — сквозь рыдания говорила она. — Обстиранный, накормленный… А сыну, знаете, какая рана?

— Не плачьте… Я все понимаю… Доработаю учебный год — и уеду…

Таня схватила ее за руку, глаза мгновенно просохли.

— Правда? Милая! Уезжайте, уезжайте! Вы не обманете?

— Нет, не обману.

Приход Куприяновой в интернат не остался незамеченным. Преподавательница литературы Полина Семеновна под большим секретом сообщила Леокадии: в тот же день, по дороге домой, Генирозов признался ей, что написал статью в «Учительскую газету» не то о моральном облике учителя, не то о безнравственности. «Я давно раскусил эту святошу, — сказал он. — Еще когда она охотно посетила мою холостяцкую квартиру…»

Леокадия хотела подойти к Генирозову и назвать его так, как он того заслуживал, но потом раздумала: это в конце концов пустяки сравнительно с тем, что происходило. Да и нельзя было подводить Полину Семеновну, разжигать сплетни.

К стр. 394.

Леокадия ограничилась тем, что перестала здороваться с Генирозовым.

Ей чужда была пассивность, ей легче было бы за счастье бороться, но разве могла она бороться против Володи?

И еще ее мучило, что она ничем не может облегчить жизнь своему и не своему Алексею, хотя ему сейчас было во сто крат тяжелее, чем ей.

С какой бы радостью отдала она свою жизнь за право хотя бы год заботиться о нем… Один только год… Вот вечером… Он в белой сорочке, такой домашний, сидит в кресле, читает, а она издали смотрит на него… И может в любую минуту подойти. Какое это, оказывается, счастье… Живи они даже в самом глухом хуторе, в самых тяжелых условиях… Декабристки — вовсе не героини. Они просто любили, и каждая любящая женщина сделала бы на их месте то же самое.