Александр Зеленов - Призвание

Все встали.

— Садитесь!

Представился новому курсу, поздравил с началом учебного года. Сказал, что будет руководить их курсом, готовить из них художников, будущих мастеров. Основную свою задачу, сказал директор, он видит в том, чтобы подготовить из них таких мастеров, которые бы владели основами реалистического письма. Что же в учебе их будет главным?..

— Талант! — выкрикнул бодро, опережая события, Колька.

— Все остальные тоже так думают? Нет?.. Кто же еще так думает, есть среди вас такие?

— Есть! — сказал смуглолицый парнишка со смелым взглядом больших серых глаз, сидевший рядышком с Колькой.

— Вот уж у вас и единомышленники объявились! — глянув с острой усмешкой на Кольку, сказал директор. И добавил, что талант это верно, без него в искусстве делать нечего, но на одном лишь таланте далеко не уедешь, а нужно что-то еще. Но что?

Помолчал, интригуя, обвел притихших студентов своим ястребиным взглядом, словно бы ожидая ответа, но все молчали, робели и ждали, что скажет он сам.

Талант, он сказал, как известно, от бога, а законы лежат в натуре. Талант без труда и без знания не многого стоит, а если соединить его с знанием, с умением — это и будет именно то, что требуется.

Начинающие, продолжал директор, обычно не очень желают терпеливо учиться, торопятся сразу же перейти к творчеству, ищут разные «приемы», «секреты», думая, что если уж он овладел какой-то особой манерой, особым штрихом, мазком, то он овладел и искусством. Но так рассуждает кто? Так рассуждают одни дилетанты. Основа искусства — рисунок, а в нем — анатомия, перспектива. Для овладения всем этим нужны знания и знания, и никакая манера, техника здесь не поможет без знаний, не сможет помочь.

— Учить вас будут художники-педагоги, но самым главным учителем будет для вас натура, умейте учиться больше всего у нее. Вот когда от нее наберетесь, овладеете ею, тогда и выйдут из вас художники настоящие…

Сашка не все понимал в его речи. Колька же — этот сидел как на горячих угольях, худое лицо его млело, ежесекундно меняясь в цвете. Он вертел головой, как синица, то влюбленно глядя на директора, то толкая локтем соседей: слышите? слышите? Глянул победно на Сашку: а я что тебе говорил?!

Вскоре Колька и сероглазый его сосед нетерпеливо тянули руки, горя желанием о чем-то спросить, но директор глядел мимо них.

Колька не выдержал:

— Можно вопрос?

— Что там у вас?

— А кого из нас будут готовить?

Оказалось, будут готовить художников по текстилю, по фарфору, керамике, книжной графике, а также монументалистов — специалистов по стенной росписи. И вероятно, художников лаковой миниатюры…

— Выбор, как видите, очень большой.

— А станковистов будут готовить? — спросил сероглазый, Колькин сосед.

— Нет, станковистов не будут.

Сероглазый чуть слышно свистнул: вот это номер!..

Не выпуская погасшей трубки из губ, своей спешащей походкой вошел Гапоненко, завуч. Доверительно пошептавшись с директором, плюхнул на стол стопу холстов и картонов, напоминавшую горку больших разномастных блинов, и принялся развешивать их на передней стене, расставлять возле классной доски, на столах.

Это оказались экзаменационные работы их, первокурсников. (Среди них Сашка увидел свою, с недописанным левым углом.)

Завуч, закончив работу, ушел, а директор при общем глубоком молчании принялся за разбор и оценку работ. Ругал за мазистость, манерность, за стремление все делать как у больших художников. Досталось особенно Кольке и Казаровскому Митьке. Митька в ответ лишь лупил бараньи глаза да скалил свой металлический рот в глуповатой улыбке. Колька же — этот снова вертелся как на иголках, тянул до вывиха руку, весь подаваясь вперед, пытаясь что-то сказать, возразить…

Похвалы, да и то скуповатой, удостоились очень немногие. К общему удивлению, лучшей директор признал акварельку, раскрашенную старательно детскими красочками-ляпушками. Принадлежала она, как оказалось, Суржикову, монашку. Тот, опустив девичьи ресницы, смутился от неожиданной похвалы.

Сашка ждал, обмирая, весь напрягаясь нутром, что скажет директор и о его работе, но тот даже не упомянул и фамилии Сашки, будто его тут и не было.

С тех пор начались страдные дни.

Учились сначала азам: как держать карандаш (постановка руки), как сидеть за мольбертом (посадка). Долгое время весь курс без конца выводил на бумаге круги, параллельные линии и овалы. Это же продолжали и после занятий, придя в общежитие. Надобно было так набить свою руку, чтобы прямые получались строго параллельными, круги же и эллипсы — замкнутыми с одного движения руки.

Кто-то занес легенду о неком Евграфе Сорокине, полумифическом рисовальщике, будто бы начинавшем рисунок фигуры с большого пальца ноги и рисовавшем затем всю фигуру, не отрывая карандаша от бумаги. Был тот Евграф знаменит еще тем, что одним движением руки мог начертить идеальный круг, а затем поставить в нем центр точно посередине. И вот в общежитии, каждый в своем углу, вычерчивал сотни кругов, бегая проверяться к столу единственным на всю комнату старым расхлябанным циркулем.

Параллельно с «рукой» ставили «глаз». Усваивались понятия «горизонт», «картинная плоскость», «центральный луч зрения», «вспомогательные линии» и «точки схода».

…В аудитории сосредоточенная тишина, слышится лишь шуршание остро отточенных карандашей по бумаге. На фоне белой стены натюрморт. Перед глазами у каждого белый лист полуватмана.

Как, с чего начинать?

Взгляд на предметы. Внимательный, долгий. Затем — на бумагу. Первое прикосновение жала остро отточенного карандаша к слепой ее плотной поверхности, осторожное, робкое. Первая паутинка линий, смутный намек на форму… Словно кузнечики в знойный день, сухо стрекочут карандаши. Идет построение и компоновка. Определяются плоскости, что параллельны картинной, и плоскости, уходящие в глубину. Ищутся точки схода, линии пересечений, темная паутина вспомогательных линий все разрастается…

Надо прорвать слепую, словно бельмо, ровную плоскость бумаги, чтобы на ней появились и приняли нужную форму предметы, стали существовать объемно, в пространстве, были окутаны воздухом.

Каждый стремится прочувствовать форму, увидеть не только ее переднюю, но и заднюю, недоступную глазу поверхность. Кто-то встает и идет к натюрморту. Подходит вплотную, заглядывает за него, стараясь запомнить то, что невозможно увидеть с места. Между рядами мольбертов неслышно ходит преподаватель. Остановится за спиной, посмотрит. Обронит порой замечание. Вот и у Сашки остановился, Сашка уже ощущает затылком его внимательный взгляд. И от этого почему-то немеют, вяжутся руки.