Александр Зеленов - Призвание

Чем бы все это кончилось — неизвестно, но встретился Колька. Увидел его рисунки и затащил в кружок рисования при клубе, в кружок ИЗО. Сам он, Колька, был уже в старшей группе, писал копии маслом, ходил на этюды и даже пытался свою картину нарисовать. Во дворе у него, в балагане, была «мастерская», висела копия какой-то картины Крамского, этюды маслом. Там находился и холст с собственной композицией. Возле классной доски понуро стояла Галя, красивая девятиклассница, в которую Колька был тайно влюблен. Вполоборота к ней, боком, сидел Алексей Васильич, старый учитель, по прозвищу Тараканьи Усы. Был он в очках, с усами и тощий, как драночный гвоздь. В фигуре, в опущенной голове ученицы Колька добился нужного выражения, но вот учитель не получался. Вся его поза, лицо должны были выражать укоризну: «Ну вот, опять ты не выучила!», но именно это ему никак не давалось. Мазал и кистью и мастихином, краску на холст наваливал колчами. Счищал, снова мазал, пробовал лессировками, снова корпусно, да так недописанной и оставил.

Колька в душе считал себя уже мастером. Хоть были они и приятели, но, если Сашка вдруг чем-то не нравился Кольке, тот принимался вставлять в разговоре с ним «э-э» и именовать его «уважаемый».

Хоть плохо и голодно было дома и драли его частенько за ослушание, упрямство, но там все же дома — там были мать, братишки, сестренка, синяя Волга рядом, кружок рисования, кино почти каждый день, куда их, кружковцев, пускали по контрамаркам. Часто они в кружке, в полуподвальном своем помещении, где были развешаны по стенам портреты великих художников, гипсы, и рисовали, и пели. На сцене, пустой и просторной днем, писали афиши и лозунги. Память до сих пор хранила незабываемый аромат сцены — спиртовые запахи свежего теса, шедшего на подрамники, пыльных подвешенных декораций и тот особый, с тухлинкой, запах перестоявших клеевых красок, а также волнующий запах свежего кумача, на котором писались лозунги к праздникам.

…Вспомнив вдруг об оставленной без присмотра поклаже, Сашка кинулся наверх. Взлетев по лестнице, огляделся испуганно.

Поклажа была на месте. И отлегло от души.

Колька храпел, привалившись к стене. Вновь принялся глядеть на картину. Возвратиться бы вместе домой с той одиноко, устало бредущей женщиной и никуда уж больше не отлучаться, так и остаться там навсегда…

Мысли были тоскливы, смутны. Вскоре опять потянуло в сон. Чувствуя, как тяжелеют, слипаются веки, какое-то время сопротивлялся, а потом уж не помнил, как уронил на корзину тяжелую, налитую сонным дурманом голову.

Разбудили его топот и шум. Пассажиры заполошно вскакивали с лавок, хватали вещи, катились по лестнице вниз. Ознобом продрало кожу: проспали! С трудом растолкал беспамятно спавшего Кольку: «Кассу открыли!» Тот ошалел от сна и только крутил головой.

У кассы уже набухал огромный людской клубок. Билеты едва успели купить, достались одним из последних. Волоча за собою вещи, запыхавшись, выскочили к вагонам, принялись мотаться, искать, где народу поменьше, но везде у вагонных ступенек, во тьме, едва поредевшей, вспухали людские толпы, мелькали над головами мешки, чемоданы, корзины, пассажиры отчаянно напирали, боясь опоздать…

Но вот наконец и они в вагоне. Задевая поклажей об лавки, о чьи-то ноги, нашли две свободные полки посередине и, поспешая, чтоб не успели занять другие, запихали туда свои вещи, залезли сами и задышали освобожденно: теперь-то уж, кажется, всё…

А паровоз, видно, только и ждал, когда они сядут, дал с переливами длинный и тонкий свисток, запыхтел, впустую пробарабанил колесами, пробуксовывая; вагоны испуганно дернулись раз-другой, заскрипели натужно, и мимо окошек поплыли назад — торжественно, медленно — пристанционные низкие и широкие здания и редкие городские огни…

Поехали!

Первый раз по железной дороге. И все интересно. Сашка голову извертел, глядя, как, словно модница перед зеркалом, за вагонным окном поворачивалась перед ним ближняя роща, как все быстрее бежала сбоку, вилась шоколадной змейкой плотно убитая тропка, мелькали столбы с белыми чашечками, волной опадали и тут же взлетали вновь пучки телеграфной проволоки. Чашек-то, чашек-то на столбах! Вот бы сейчас из рогатки…

А поезд все набавлял ходу. Крутился в бешеном хороводе дальний лес с ближним, под полом кто-то железным голосом выговаривал: «Тра-та-та-та!.. Трра-та-ти-та!.. Трра-та-ти-та!..» Меж суматошно мелькавших, улетавших назад темных стволов деревьев вдруг выкатилось солнце, яркое, свежее, молодое, и с места в карьер помчалось за поездом вскачь, мельтеша меж деревьями, разбивая с налету свой огненный лоб о стволы, стремясь не отстать, заглядывая в окно, будто подсматривая за ними, что будут делать, как доберутся до места два несмышленыша…

По пути на одной из станций пристал к ним еще один паренек, нежным округлым лицом и ресницами напоминавший девчонку. Вернее, не сам пристал, привела его мама, культурная дамочка с сумочкой. Следом за ними носильщик втащил в вагон новенький чемоданчик из фибры, легкий этюдничек на ремешке и туго набитую чем-то сумку.

Дамочка расплатилась с носильщиком из игрушечного своего кошелька и, узнав, куда они едут, заахала радостно: «Ах-ах, какая удача! Славику нужно туда же… Мальчики, вы присмотрите за Славиком, я за него так волнуюсь, — он же совсем ребенок!» И принялась наставлять своего Славика, что и когда ему кушать, что пить, как вести себя с мальчиками. Выскочила из вагона после целой горы наставлений, зацеловав свое чадо до обморока, на ходу вытирая душистым платочком глаза, когда уже поезд тронулся. Искоса наблюдая за Славиком, Сашка подумал: зануда, маменькин сын. И фамилье чудное какое-то: Хамушкин. Но оказалось, что Славик совсем не такой. Едва его мамочка скрылась, он тут же стал потрошить пузатую сумку, делиться с ними припасами.

Еда оказалась невиданной: яблоки, колбаса, бутерброды, мягкие белые булки, орехи, конфеты, сладкие пирожки… Угощал он их щедро, был, видно, не жадина. А может, боялся остаться один. С Колькой они так набросились на невиданную жратву, что пузатая, до отказа набитая сумка враз опала боками.

И вот — огромная станция, областной город. Рельсы, рельсы, составы, пугающий крик паровозов, резкие серные запахи. Серое здание вокзала, за ним — прокопченные трубы и краснокирпичные корпуса многоэтажных фабрик, траурный чад фабричных дымов…

Ихний вагон отцепили, сказали, прицепят к другому поезду, им же велели пока погулять.

Гулять можно было целых четыре часа, но отлучаться осмеливались они лишь ненадолго и только поодиночке, боясь потерять из виду вагон: а вдруг уедет без них? Но вагон никуда не уехал, и заполдень все трое уже вылезали с вещами в райцентре, на станции.