Александр Зеленов - Призвание

Вот и кончился он, первый учебный год!

Аудитории, празднично-чистые, свежий кумач на столах, на нем букеты сирени в кувшинах, влажные звездочки, нападавшие на красное с мокрых кистей, лихорадка экзаменов — все теперь позади…

Поезд пришел, едва начинало светать. С плетеной корзиной, этюдником и саквояжем в руках Сашка выбрался из вагона, принялся оглядываться в чуть поредевшей тьме, отыскивая глазами мать.

От сидения на жесткой полке в общем вагоне, от тесноты и ночи без сна все тело болезненно ныло, в чугунном звоне пухла голова.

Следом вылез Колька с компанией второкурсников. Всю ночь они спорили, не давали уснуть. Вышли, составили в кучу вещи и вновь продолжали спорить. Трое из второкурсников были здешние, городские, эти почти уже дома. А Сашке еще шагать целых пятнадцать верст…

— Сынок!

Мать подбежала к нему, принялась обцеловывать. Было неловко перед стоявшей неподалеку компанией. А мать принялась расспрашивать, как сдал экзамены, как доехал. Расспрашивала — и ахала изумленно: «Милой ты мой, вырос-то как, как вытянулся! Мне и рукой-то теперь не достать до тебя…» Он отвечал ей что-то и тут впервые заметил, что голос его ломался, — он то начинал говорить неустоявшимся жидким баском, то вдруг срывался на кукареканье. Мать показалась вдруг маленькой, едва доставала ему до плеча. А ведь в прошлом году ростом были они одинаковы.

— На пристань пойдем, — сказала она, берясь за его саквояж. — Пароходом придется, машины до нас не ходят…

И, помешкав, спросила:

— А Николай-то чего там? Чай, вместе нам ехать, зови!

Сашка, не отвечая, взмахнул на плечо корзину и зашагал крупным шагом на пристань. Мать с саквояжем засеменила рядом, сбиваясь с ноги.

Шли городскими пустынными улицами, по мостовой шаги отдавались гулко. Было то сокровенное время между первым светом и восходом солнца, когда сумрак ночи уже рассеивался, а солнце еще не взошло. Город спал зоревым непробудным сном, улицы были пустынны, одни только кошки, возвращаясь с любовных свиданий, серыми тенями перебегали дорогу, шмыгали из-под ног.

Это был тот самый город, который в детстве когда-то казался ему таким таинственным и далеким, на который он, Сашка, с тоской и волнением, влюбленный, смотрел из-за Волги, город, в котором жила она. И потому город этот был для него как бы окрашен ее присутствием.

Жила она вместе с семьей когда-то в фабричной казарме, огромной и шумной, в каморке, затем перешли они жить в собственный дом. Где стоял этот дом, он не знал. Может, на этой вот самой улице, по которой идут. Вот сейчас он проходит мимо, а она сладко спит. Спит — и не подозревает даже, что он совсем-совсем рядом, что любит ее и думает только о ней…

Над Волгой плотной стеной стоял белесый туман, пристань была окутана им, словно овчинной шубой, только у самого берега проглядывала базальтовая полоска воды, сонной, недвижной.

Откуда-то из глубин плотно укрытой густым туманом реки в мертвой утренней тишине время от времени ухали сдвоенные гудки. Ухали обреченно, тревожно. То подавали сигналы невидимые суда, которых туман прихватил в пути.

Вскоре туман, холодный и мертвый, стал медленно наливаться розовым. Вот в нем обозначилась красноватая точка, стала расти, отразилась в парной воде, задымившейся розово, и теперь можно было уже различать, где вода, а где небо.

На пристань с обшарпанным чемоданом своим притащился и Колька. Сел отчужденно в сторонке и принялся упорно смотреть на розовевшую воду, делая вид, будто не узнает Сашкину мать.

— Чего это вы?.. Али не поладили, не поделили чего? — спросила она беспокойно у Сашки, но он и на этот раз промолчал.

Мать поднялась и направилась к Кольке. Подсела и стала о чем-то с ним говорить. Тот отвечал неохотно, вроде как одолжение какое ей делал. Ну и пускай! А ему-то что, Сашке?.. Только зря она так, не знает еще, каким он стал теперь, Колька, а когда вот узнает, то по-другому заговорит!..

Вскоре мать возвратилась и молча уселась рядом. Сашка тоже молчал. Потом решился спросить:

— Ну как там у вас всё, дома?

— Да как? — не сразу ответила мать. — Веньку-то в ясли мы к осени сдали, туда теперя таскаю. Робятишек обоих, только учебу закончили, в лес отец-от погнал, мох теребить. Хочет двор на мох ставить, а то кое-как, на живую нитку он со́брат… А так все по-старому: пьет, безобразит. Намеднесь опять заявился пьяный, опять разошелся, меня с робятишкам-то из дому стал выгонять…

— Письмо последнее получили, которое я ему написал?

— Да получили, при мне почтальонша его принесла. И это письмо получили, и те, что зимой и весной написал. Как прочитал, так сразу и изорвал на мелкие искирёчки… Соплив, слышь, меня учить-то, забыл, говорит, спроситься его, как мне жить. Грозился башку тебе оторвать. Ты уж, милой, не связывайся-ко с им, а то ведь горяч бывает, может и порешить на разу, побереги уж себя-то, пёс с им…

Сашка нахмурился, помрачнел: да, дома все шло по-старому.

Злоба отца была для него непонятна, но еще непонятнее было долготерпение матери. Все от отца сносила — побои, ругань и пьянство и то, что он путался с местными бабами.

Мать принялась расспрашивать, чем их там кормят, в этом училище, как закончил учебу, с какими отметками, как он жил этот год.

Экзамены Сашка сдал на отлично и был отмечен в приказе. За год не раз получал от дирекции премии, на викторине сумел отхватить первый приз. А вот Колька остался с «хвостами», ему и еще трем талантам с их курса перевод в другое училище задержали до осени…

Об этом и рассказать хотелось, да что-то мешало (ведь уж не маленький, чтобы хвастать!), и он только буркнул в ответ: «Ну как?! Как и все…»

— Денег-то мало тебе посылали, ты прости уж, сынок. Скажешь, бывало, отцу, мол, сын вот опять пишет в письме, что без денег сидит, надо послать. Буркнет в ответ: «Посылай, я тебе, что ли, мешаю!..» А чего я пошлю, у меня ни копейки, на получку свою всю семью ташшу. Люди-то вон говорят: он у тебя, мол, мастеровой, на все руки… А толку-то што? Заработает — тут же пропьет. За дом ведь и до се не уплочено — за перевозку, за сборку…

Сашка полез в карман и, смущаясь, отдал ей девять червонцев, полученную за лето стипендию.

— Вот спасибо-то, милой сынок! — обрадовалась она. — Надо тебе костюмишко хоть какой-никакой огоревать, вот ты какой детина за год-то вымахал, парнем уж стал совсем…

Стену тумана тронуло утренним ветерком. Река задымилась, туман стал рассеиваться, серые клочья его таяли на глазах, открывая все более гладь реки, спокойную, сонную, стоявшие мертво суда и рыбацкие лодки, левый берег с его уютными деревеньками под необъятными вязами, химзавод с высокой черной трубой, из которой рыжим лисьим хвостом истекал ядовитейший дым, на целую версту в окружности уничтоживший зелень.