Александр Зеленов - Призвание

Вскоре оркестр замолк. Мимо окон, с флажками в руках, с кумачными бантами на груди потянулись домой демонстранты, празднично принаряженные.

В дверь постучали. Неожиданно на пороге появился Гапоненко, весь сияющий, праздничный, на груди алый бант. Поздоровался и, поздравив супругов с праздником, попросил разрешения сесть. Справился о здоровье и потянулся в карман за трубкой, но, вспомнив, досадливо крякнул, спрятал трубку в карман и с деланно-скорбным видом стал жаловаться, как трудно училищу без директора. Особенно же тяжело ему, завучу, совмещать две такие должности, тянуть две такие нагрузки. Но ведь он не из тех, кто жалуется на трудности, так что пока ничего, справляется, и училище не в прорыве. Пусть он, Арсений Сергеевич, не волнуется, выздоравливает потихоньку, не торопясь, зная, что у него есть надежные заместители, на которых в любое время может он положиться.

Досекин молчал, не совсем понимая, зачем он явился к нему в этот праздничный день, и ожидая, когда тот начнет говорить о деле.

Словно бы между прочим Гапоненко обронил, что несколько человек с первого и второго курсов подали заявления. Не желают больше учиться талицкому искусству и просят перевести их в другое училище.

Досекин разволновался. Хотя о таких настроениях ему доводилось слышать и прежде, но он никак не предполагал, что дело может принять такой оборот.

— Фамилии их вам известны?

— Да. Я вот тут прихватил с собой списочек…

Арсений Сергеевич пробежал глазами поданную бумажку, колючие брови его вскинулись вверх. Архипов, Богданов-Фирсов, Дударов, Брусникин, Корнильев, Лебедев, Лузин, Махонин… десять самых способных и одаренных, на которых он возлагал столько надежд!

— Какую причину они выдвигают, почему не желают учиться у нас?

— Причину! Хм… — Гапоненко пожевал губами… — В сущности, сколько-нибудь весомой причины я здесь не вижу. Пораспустились и не желают учиться. Почти все эти, которые в списке, давно уж манкируют…

— Меня не личное ваше мнение интересует, — сказал, раздражаясь, Досекин. — Я спрашиваю, какую причину сами они в своих заявлениях указывают.

— Они ничего не указывают. Просто просят о переводе. А между собой говорят, как мне доложили, что чем на брошках да на пудреницах им копировать Шишкина, вывески для домов малевать, лучше они будут учиться писать собственные картины, станковые, нормальные.

— И вам такая причина кажется невесомой, как вы изволили выразиться?

— Я бы просил оставить этот ваш тон! — обиделся вдруг Гапоненко. — Да, сам я лично считаю, что это чистая блажь и идет она от распущенности, от отсутствия дисциплины. И мы с вами сами в этом повинны! Подобные настроения надо было давно пресечь самым решительным образом…

— А я потакал им как педагог, как директор… Вы это хотите сказать?

— Я этого не утверждал категорически.

— Что же вы лично намерены предпринять?

— Запретить перевод.

— То есть как… «запретить»? Заставлять их и дальше копировать на коробочках Шишкина вопреки их желанию?!

— При чем тут Шишкин и их желания! Мы с вами обязаны в них воспитывать долг… чувство долга, того, что в первую очередь нужно народу, стране.

— А вы уверены, что народу, стране нужны прежде всего копии с Шишкина или же вывески для домов? Разве училище здешнее создано для писания вывесок?

— Вы утрируете! Но ведь трудности эти временные, как вы должны понимать. Так получилось, что вдруг они появились. Да и где вы видали, чтобы новое нарождалось без трудностей, без борьбы и без жертв?! Это же элементарно!..

— А уверены вы, что все трудности эти не были созданы кем-то искусственно, по недомыслию, по чиновничьему усердию? Лично я не уверен. Создавать в силу чьего-то неразумения и глупости трудности, чтобы потом их преодолевать, — это, знаете, скверная диалектика…

— А что же это такое, по-вашему?

— Произвол, уравниловка, если желаете знать. Тенденция стричь всё и вся под одну гребенку! Так-то проще оно, не требует ни большого ума, ни обширных знаний. Но ведь такой примитив и устраивать может только людей примитивных!..

Завуч насторожился:

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, что сказал… Кстати, то, что вы именуете новым, совсем не ново. Навязывать таличанам под предлогом осовременивания их искусства приемы другого жанра, законы станковой живописи — это не новизна, а ошибка, ошибка глупая, вредная. Это попытка нивелировки искусства, в основе которой нет ничего, кроме рвенья чиновников от искусства, усердия не по разуму, и еще — малой грамотности.

Гапоненко посмотрел на Досекина долгим внимательным взглядом, будто бы утверждаясь на этот раз окончательно в своем мнении о нем.

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю. — Досекин усмешливо покривил свои тонкие губы. — Вот и поговорили для праздника, что называется!.. Кофе желаете? У меня есть отличный… Агнюша!

— Нет-нет, это потом как-нибудь! — замахал на него руками Гапоненко. — У меня к вам не все, вот тут еще один документик прислали недавно из области. Облотдел искусств просит в нем рассмотреть вопрос о переводе в наше училище из Перми семерых первокурсников. Не разрешают им проживать в больших городах…

Досекин прочел бумагу, спросил:

— А каково ваше мнение?

— В принципе я не против, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что все эти семь человек — дети высланных на Урал кулаков…

— И потому — отказать?

— А у вас что… другое мнение?

— Думаю, с этим не надо спешить. Пусть сначала пришлют их работы. Посмотрим — а потом уж и будем решать.

— Но ведь они сыновья кулаков! Это вас не смущает нисколько?!

— В Перми-то они учились, кулацкие эти дети? Что же может мешать им продолжить учебу у нас? Кроме того, за родителей дети не отвечают Вам должно быть известно, кемсказаны эти слова.

— Что же я отвечать буду в область?

— А так и ответьте: пусть присылают работы… Впрочем, нет, ничего не пишите! Я на днях, вероятно, выйду и сам разберусь.

Гапоненко опустил голову. Досекин спросил:

— У вас ко мне что-то еще?

— Нет, пока ничего… Впрочем, есть тут одно! — спохватился он вдруг. — Я бы хотел узнать ваше мнение… Как, по-вашему, Норин — соответствует он или нет?

— То есть как — «соответствует»?

— Своему положению в училище, я имею в виду.

— Норин — прекрасный и знающий дело преподаватель. А у вас что, другое мнение о нем?

Гапоненко ничего не сказал. Поднялся со стула, чтобы попрощаться, но опять спохватился:

— Я еще о Мерцалове, о его поведении…

И начал перечислять. Мерцалов манкирует указаниями, нередко их игнорирует, ведет себя вызывающе, подрывая тем самым авторитет его как завуча и как врио директора. Он позволяет себе высказывания, не совместимые с званием советского педагога. И все это делается на глазах у студентов, демонстративно и даже как бы бравируя…