Александр Зеленов - Призвание

— Ну чего вам, чего?! — сердито набрасывался на них Гошка Слипчук, руководивший теперь профкомом. — Посадить не успели, а вы уж и ва ежки аспахнули…

— Да мы только узнать.

— Слюни свои подбе’ите и две’ь за собой зак’ойте. Скажем, когда поспеет… Б ысь по местам!

А картофельный дух становился все крепче, выбивая голодные слюни, и так принимался шибать, что в голове обозначалось кружение, а горло само начинало делать движения, похожие на глотательные.

— Может, и в самом деле посмотрим, ребя… — предлагал нерешительно кто-то.

— Чего смот’еть, ну чего?! — снова взрывался Гошка. — И полчаса не п’ошло. Что ты ее, сы’ую думаешь кушать? Честное с’ово, вот на’одец пошел! — и сокрушенно крутил крупным пористым носом.

— Гоша, а может, и в самом деле посмотрим?

Гошка и сам уж чувствовал, что не выдержит больше, и, отрываясь со вздохом от надоевших немецких глаголов, шел к печке.

Вытащив из кармана своих диагоналевых галифе скомканный носовой платок, осторожно прихватывал им горячую дверцу набитого под завязку подтопка, давая возможность выкатиться двум-трем картофелинам.

Все напряженно ждали, а Гошка, потыкав каждую палочкой, произносил нерешительно: «В’оде бы сы’овата еще…»

— Да хрен с ней, давай вынимай! В брюхе дойдет! — принимался вопить со своей койки Мишка Валегин.

— Десять минут поте’петь не можешь?!

— Да жрать же охота, сил нет!..

В дверь снова заглядывали физиономии страждущих:

— Скоро у вас там?

— Ничего, поговеешь! — ответствовал Гошка, а сам уже принимался орудовать кочережкой, вперемешку с горячей огнистой золой, мерцающей рдяными искрами, выворачивая на пол дымящуюся, исходящую сногсшибательным духом картошку.

По мере того как горка росла, этот ее аромат, заполняя всю комнату, проникал в коридор, на второй этаж, и оттуда уже появлялись свои посланцы. Столбом вставали в дверях, деланно-изумленно тянули:

— У-у, да у вас тут картошка… Может, в компанию примете?

— Ступай, ступай, бог подаст… Много вас тут таких!

— А у нас хлебец есть, можем и поделиться!

— Вот и жуйте свой хлебец… Ну чего встал пеньком? Сказали тебе, п’оваливай!

— Ну и жлобы тут живут! — с силой захлопывая дверь за собой, кидал на прощанье кто-нибудь из посланцев.

— Надо дверь на крючок запереть, а то тут от них отбою не будет, — советовал Филичев.

— А ты лучше замок свой повесь! Сними с чемодана, где сало лежит, и повесь, — зло обрезал Средзинский, с которым у Филичева были особые счеты (Ильюшечка сало ему никогда не одалживал). И обращался, кивая на Филичева, к ребятам: — Хлопцы, сегодня этому фрайеру, куркулю — вот что вместо картошки, — он показывал кукиш. — Пусть сало свое притаранит сперва…

— Правильно!

— Верно!

— Тяни свое сало сюда!..

Сыпали кучей на стол крупную серую соль, грудились возле горячей картошки.

— А ну навалились!

— А ты, куркуль, куда лапу тянешь? Цурюк!!

— Ребя, да вы что?!

— Цурюк, я сказал… Убери свою лапу!

— Эй, братва, погодите! Еввина надо позвать…

— Лёха чужое не ест, он у нас гордый. Он на колхозном разок уж обжегся, а картоха-то с поля какого? — с колхозного!..

— Касьянинов Алик с Володькой Азариным не явились, давайте их подождем!..

— Где их там черти носят?!

— Над стенгазетой потеют, Гапон приказал.

— В столовке они наедятся… А ну давай налетай!

— Нет, погодите, ребята, им надо оставить!

— Ладно, давай отложи.

— А ты куда лезешь? Загреб себе целую кучу! Боишься, не хватит? Вот сколь ее…

— Валега дорвался! Лезет, будто свинья к корыту.

— Обрадовался, как собака блину!

— Ему всегда больше всех надо, такой уж он уродился. Что ни попало под руку, то и гребет…

Брали горячую огневую картошку, перекатывали в ладонях, студили, разламывали, присаливали покруче, хватали зубами горячую мякоть, сахаристую на изломе, дышавшую ароматным парком, хрустели черною подгоревшей коркой, пачкали в спешке руки и рты, запивали водой из ведра…

Наедались сравнительно быстро. Кто-то, переусердствовав, принимался икать, ему советовали попить из ведра водицы медленными глотками; кто-то, набив до отказа живот, отваливался и блаженно растягивался на койке. Рыжаков, несмотря на свою худобу, отличавшийся неимовернейшим аппетитом, хвалившийся, что он может легко за один присест выпить две дюжины пива и съесть при этом сколько угодно воблы, вдруг тоже заваливался на койку.

— Рыжак, ты чего… Уж совсем?!

— Не-а… Просто больше пока не могу… Вы там, ребя, не всё доедайте! Вот отлежусь и, может, еще захочу…

Один за другим валились на койки, отдыхивались блаженно, оставляя разгромленный стол, заваленный шелухой, обгорелыми корками.

После такого сытного ужина страшно хотелось курить, но с куревом было туго. С картошкой тогда посылали гонцов на верхний этаж, менять на табак. А если и это не выгорало, то открывали конфорку и лезли в душник, извлекая окурки, набросанные туда прежде жившими здесь поколениями.

Жили они, квашнинские, на отшибе, из начальства сюда почти никто никогда не заглядывал. Престарелая баба Фрося, техничка (она ж и уборщица), больше лежала на печке в своем закутке, грела старые кости, и все незаметно привыкли к немытым полам, к закопченным до черноты потолкам и обшарпанным, грязным стенам.

Были в училище раньше кружки, куда ходили с охотой. Но вот Досекина сняли, Мерцалов уехал, и все постепенно заглохло, у нового руководства были другие заботы, другие дела.

Многие перестали теперь и уроки учить. Даже Азарин, круглый отличник, и тот, приходя с уроков, сразу заваливался на койку. Да и другие частенько валялись по койкам, не ведая, как убить время, чем заняться в осенние долгие вечера. Средзинским был как-то организован поход по чужим огородам, но Стась завалился, его пришлось выручать. (По слухам, Гапоненко битый час уговаривал начальника отделения милиции не заводить на студента дела.)

Кое-кто из ребят приспособился делать билеты в кино. Между студентами стали вспыхивать ссоры, драки, и все это так, без особого повода. Одна из таких вот драк случилась меж Сашкой и Стасем Средзинским, вспыхнула самым нелепейшим образом.

На большой перемене швырялись снежками, и Сашка вывихнул руку, присел отдохнуть. Он видел, как Гошка Слипчук бил на выбор из-за угла, сам ничем не рискуя.

Неожиданно кто-то влепил ему, Сашке, снежком прямо в лицо. Вторым снежком сбили шапку.

Он огляделся.

На него, с синяком под глазом, с разбитыми в кровь губами, надвигался Средзинский, швыряя в него один снежок за другим. Сашка крикнул, что он не играет, но Стась с перекошенным злобой лицом продолжал наседать и накинулся вдруг на него с кулаками…

Оба сцепились и покатились по рыхлому снегу.