Александр Зеленов - Призвание

Гапоненко все-таки отстранил старика от занятий. Норинский курс загудел, протестуя, демонстративно ушел с уроков, намереваясь устроить митинг, но Гапоненко скоро навел порядок, — двух особо активных зачинщиков исключил из училища, нескольким сунул по строгачу.

С тех пор Норин в училище не появлялся, хотя жил рядом и студенты нередко видели в окна, как он, тяжело опираясь на палку, прихрамывая, направлялся мимо училища с холстом и этюдником за село.

Мерцалов уехал еще в сентябре, в начале. Студенты его провожали торжественно, окружив тесной шумной толпой. На автобусной остановке принимались качать и долго бежали потом за автобусом, увозившим любимца, кумира, махали руками, кричали…

Досекин остался в училище, продолжая вести их курс. Он похудел еще больше и держался теперь неуверенно, в круглых совиных глазах его стыл какой-то испуг.

В училище прибыли двое новых преподавателей. Один заменил старого Норина, другой стал читать теперь лекции вместо Мерцалова. Читал он их нудно, бубнил, и студенты, которым надоедало перерисовывать с классной доски образчики древнегреческих ордеров — все эти фризы, фронтоны и архитравы, капители и каннелюры, абаки, эхины и выкружки, занимались на лекциях тем, что рисовали на нового искусствоведа карикатуры.

На место уволенного военрука Гапоненко подыскал бывшего старшину, участвовавшего в хасанских боях. Короткошеий, прикренистый, с непомерно большими ладонями, демобилизованный старшина косноязычно рассказывал им о боях на Хасане и на реке Халхин-Гол. Вспоминал первый день, когда над Хасанам стоял плотный туман, и то, как они, пехотинцы продрогнув, лежали и ждали сигнала; как потом над высотами Заозерной и Безымянной вал за валом пошли наши бомбардировщики, обрушивая на врага удары невиданной силы; как вслед за ними принялись молотить по переднему краю япошек наши тяжелые бомбовозы, как на высотах все встало дыбом, перемешалось к чертовой матери, полетело кверху тормашками — и японцы капитулировались…

Накаляясь по ходу рассказа все больше, новый их военрук оставлял уставной язык и принимался все чаще пускать в оборот словечки солдатского обихода, в великой тоске по крепкому слову сжимая пудовые кулаки.

…Да, война с каждым днем стучалась настойчивее. Осенью, в ноябре, вспыхнула финская. Но наша родная Красная Армия всюду громила врага, одну за другой одерживая победы. Все верили твердо, что воевать мы если и будем, то лишь на чужой территории. И все это возбуждало законную гордость, можно было и жить и учиться спокойно за крепким, надежным этим щитом.

И они занимались, готовились стать художниками.

В октябре, в самом начале, уезжали «таланты». Собирались уехать еще в сентябре, но Гапоненко не дозволил, заставил сначала задолжников сдать хвосты.

Получив в канцелярии документы, они стояли с вещишками возле училища во дворе, веселые, возбужденные, и дожидались автобуса. Те, кто спешил на большой перемене за пайкой белого хлеба в столовку, задерживались возле них и, кто с любопытством, кто с легкой завистью, спрашивали, задавая один и тот же вопрос:

— Уезжаете, значит, рвете концы?..

— Да. Прощевайте покудова! Счастливо вам оставаться, святителей тут рисовать!..

— Вывески для домов малевать, коробки для папирос!

— Копировать Шишкина!

Держались они уверенно, с некой насмешливой снисходительностью. Многие им завидовали. Неужели действительно их, остававшихся здесь, ждут эти коврики с лебедями и замками, вывески, ситчики, тогда как они там, таланты, начнут постигать искусство высокое, настоящее? Неужели об этом мечтали они, когда так стремились в село-академию?..

Многих давно уж точили сомнения, почему на уроках рисунка и живописи обучают их анатомии, перспективе, пропорциям, уменью правильно видеть предмет, верно видеть и чувствовать цвет, а на уроках талицкого искусства, сознательно нарушая все это, делать в талицком стиле. Спросишь, бывало, мастера: «Как мне здесь делать?» — «Делай вот так». — «А почему?» — «Потому, что нас так учили, так полагается в иконописи!..»

Так отвечает мастер, а почему надо именно так, объяснить не может.

Все на курсе любили рисунок и живопись. Местный же стиль был непонятен, они его делали механически, только разве что Долотов да еще человека два-три делали все с одинаковым прилежанием. Но ведь Федя — особое дело, он был круглым отличником, постоянным примером для всех…

…Не прошло и недели после отъезда талантов, как кто-то принес известие, что в училище прибыли новенькие, семь человек пермяков.

— Где они?

— Там, во дворе!

Многие побежали во двор, а оставшиеся прилипли к окошкам. Каждому было в диковину: а какие они, эти сынки кулаков?

Представлялись они нелюдимыми, хмурыми, с исподлобными взглядами, даже чуть ли и не с обрезами. Во дворе же меж тем стояла кучка самых обыкновенных ребят, плоховато одетых, смущенных, растерянных, и только один, с большим хрящеватым носом на мосластом худом лице, стоял независимо, вызывающе, вольно отставив ногу в худом сапоге, глядел исподлобья, кривя посинелые тонкие губы насмешливо и презрительно.

С ним рядом стоял небольшого росточка парнишка с сытыми щечками. На нем на единственном пальтецо было новенькое, под которым обозначался уже небольшой животок. Справа — еще один, невысокий, сутуловатый, интеллигентного вида, в старой измятой шляпе, в очках. Но особенно выделялся длинный как жердь, с маленькой головой, похожей на недоспелую брюкву. Он постоянно ею вертел, глядя на всех дружелюбно, с широкой улыбкой, обнаруживавшей нехватку переднего зуба. К тому же он был разноглазый, бизой: один глаз зеленый, другой коричневый. Держался он шумно, сразу же начал стрелять закурить, ухмыляясь щербатым ртом, словоохотливо сообщая, что они уж три дня в дороге и все эти дни перебивались чужими чинариками.

Фамилия его была Рыжаков. Большеносого — Боровков, пухлощекого, в новом пальто — Филичев, а очкастого, в шляпе — Еввин. Гапоненко отдал распоряжение их четверых подселить в Квашнино, а троих оставить в селе. Пермяки попытались занять в Квашнине отдельную комнату, но завхозу училища было дано строгое указание расселить их поодиночке.

Рыжаков, жердястый и длинный, быстро завел знакомства и сразу оброс дружками, словно пенек опятами. Был он простоват, легковерен, малость придурковат, падок на разного рода сенсации. Почти каждый день притаскивал в общежитие какую-нибудь невероятную новость и, округляя глаза, громогласно ее оглашал. То он узнавал от кого-то секрет омолаживания, то рецепт, как прожить до двухсот с лишним лет.

Как-то, узнав на уроке химии, что сероводород способен не просто гореть, а взрываться, он прибежал в общежитие встрепанный, горя нетерпением произвести на себе этот опыт и, выпросив у кого-то спички, поспешно стал раздеваться…