Александр Зеленов - Призвание

«Так будет до последнего моего вздоха, — писал он в своих «мемуарах». — Пока есть сила в руках, они всегда будут тянуться и к перу, и к бутылке. Оба алкоголя будут провожать меня в могилу. От первого алкоголя останутся никому не нужные осколки, от второго… от второго тоже осколки. Но бутылка жизни разбивается со звоном, и осколки светятся на солнце как бриллианты. Подойди к ним, мой далекий и неведомый друг, взгляни, как сверкают они: в них мои слезы и моя разбитая жизнь. И не отшвыривай их презрительным движением ноги, а вглядись и снисходительно прочти сию хрупкую повесть о жизни…

Вернуть бы мне мою молодость! Икон бы я не стал писать. Заместо них много бы дивных поэм насочинял я людям… И может быть, не пришлось бы замазывать их суриком. А теперь я могу только с горечью воскликнуть:

Кончилось лето.

И вот кто как — на попутных подводах, грузовиках, а чаще пешком — возвращались студенты в училище. Встречались — как будто сто лет не видались. Царило сугубое возбуждение — шутки, подначки, смех.

— Лёха!.. Да это ты или нет?! Не узнаю. Обволосател, как поп.

— А я тебя тоже еле узнал! Растешь, как бамбук, вымахал с колокольню… Да у тебя и этюдничек новый? Где ты успел такой отхватить?

Шутили, смеялись, обменивались впечатлениями, а на душе сожаление, печаль по ушедшему красному лету, по промелькнувшим так быстро и незаметно каникулам.

Многие привезли с собой кучу этюдов. Показывали друг другу, горячо обсуждали, спорили, у кого левитанистей. Сашка тоже привез, но показывать не торопился, — недоставало его работам чего-то, не получались они такими, какими хотелось их видеть. Удачам ребят завидовал втайне, но объяснял их по-своему: мол, натура попалась удачная, а ему вот пока не везет…

С настроением приехал он далеко не лучшим. Дома отец пил по-прежнему и пытался скандалить. Правда, при нем не решался бить мать, только однажды, напившись, кинулся на нее с кулаками, но он тут же перехватил его руку: «Хватит, батя, поиздевался, пора и кончать…»

Изумленный родитель выкатил на него полыхавшие волчьей злобой глаза: «Ах ты, щенок!..» — и попытался его ударить. Тогда, весь дрожа от негодования, от мерзостного желания ответить, он притиснул родителя в угол и, жарко дыша ему прямо в лицо, бешено округляя глаза, заявил, что с этого дня тот пальцем не тронет мать. «А если попробуешь тронуть…» — добавил, переводя осекавшееся дыхание, и так сверкнул на отца глазами, что тот сразу же сник.

Поняв, что у матери появился защитник, родитель затряс головой и, пуская пьяные слезы, принялся надсадно выкрикивать вперемежку с ругательствами: «Дожил… Родные дети руку на своего отца подымают, вот до чего я дожил!.. Убить грозятся!.. Ии-е-х!!»

До города, до вокзала его провожала мать. Вид у нее был неспокойный, в темных провалах глазниц тревожно горели глаза. Уезжает ее заступник — как-то она будет тут без него?.. Прощаясь, роняя частую цепку слез, наказывала, чтобы жил там поэкономнее, поскромнее, денежки больно-то не разбрасывал, высылать будет нечего в этом году.

Просил у нее сапоги резиновые, осенью на этюды ходить, а получил лишь отцовские старые башмаки, а сапоги, мать сказала, разве что только к весне сумеет огоревать.

В поезде ехал один, никого из знакомых ребят не встретил. На конечной станции слез уже затемно. Потащился с корзиной и саквояжем к Дому крестьянина, в центр, но там все оказалось забито. Снова пришлось тащиться обратно в надежде передремать до утра на станции. Приходит, а зал ожидания уж заперт, туда не пускали после одиннадцати…

Постоял в темноте, озирая глазами пустую вокзальную площадь.

Решил переспать прямо здесь, на земле, благо еще не холодно по ночам. Вытащил из корзинки шапку, тужурку и начал укладываться у стенки, на булыжных камнях. Улегся с корзиной в обнимку, сунул под голову саквояж. Надеялся сразу заснуть, но мешал тусклый свет фонарей и пугала черная глубина палисадника, вызывала в нем разные мысли.

Не помнил уж, как задремал. Очнулся от ощущения чьего-то присутствия рядом, — кто-то стоял возле него, лохматый, большой, пахучий, и шумно втягивал воздух, обнюхивал, фыркал.

Испуганно поднял голову. От него шарахнулись прочь три лохматые тени. Не понимая, кто это мог быть, вскочил и начал оглядываться.

Неподалеку диким зеленым огнем сверкали во тьме чьи-то глаза. Вздохнул облегченно. Бродячие псы!.. Учуяли, видно, домашний пирог, вот и сбежались на запах.

Нашарил во тьме пару камней, швырнул один за другим в собак. Послышался сдавленный визг, псы отбежали немного, но уходить не спешили.

Заснуть ему так и не удалось. Чуть стало брезжить, как он, взвалив на себя поклажу, снова двинулся к Дому крестьянина, в центр, где на площади, рядом с высокой соборною колокольней, с Весами, уже просыпался замолкнувший на ночь базар.

Начал толкаться с поклажей между базарных рядов. В глаза плеснуло пунцовым. Грудами на прилавке были навалены яблоки, спелые, крупные. Такие в деревне у них называли «базарные», на отличку от местных дичков, мелких, пупырчатых, бледных, сводивших до судорог скулы своею кислятиной.

Яблоки оказались не столь дорогими. Мысленно пересчитав остававшиеся рублишки, решился, купил. Набил до отказа карманы и потащился, скрипя корзиной, за город, с хрустом откусывая на ходу от спелых, брызгавших сладким соком плодов.

На площади громко играло радио, вдогонку неслась знакомая песня:

Шагал навстречу встававшему солнцу, и этот старинный город в рассветной утренней дымке вдруг показался ему голубым и прекрасным, как в песне. Да и все-то кругом было по-утреннему свежо́ и прекрасно — цветы в ночной росе на газонах, дома, освещенные солнцем, словно умытые, даже газеты в киосках. Все кругом обещало радость и жизнь, полную счастья. Пусть он не спал эту ночь, пусть впереди тридцать верст — он все одолеет. Минует деревню, потом два села, за ними еще три деревни, еще село — а там уже видно и Талицкое…

Попутки решил не ждать, в дороге, может, догонит какая. И еще бодрей зашагал, попирая босыми ногами сизый, в росе булыжник. (Ботинки отцовы чтобы не бить понапрасну, упрятал в корзину.) А в сердце жила, шевелилась песня:

Скрипела в такт шагу корзина, глухо побрякивал саквояж. Первые версты шел бодро, но вскоре стал уставать. Сказалась бессонная ночь, дорога. Все сильнее давила на плечи поклажа, все чаще стал он ее перекладывать с одного плеча на другое, пока оба плеча, натертые лямкой, не принялись нестерпимо болеть.