Александр Зеленов - Призвание

Революцию задавили. После того как в Москве черной сотней были разгромлены и разбиты немецкие магазины, вернулся Григорий в Талицкое, и начался еще один, новый период его многотрудной, запутанной жизни.

Надобно было как-то существовать, и он продолжал заниматься писанием икон. В сотнях и тысячах экземпляров они расходились по свету, эти его иконы. На произведения кисти его верующие люди молились, ставили перед ними свечки и зажигали лампадки, тогда как он сам давно уже перестал верить в бога. И мучило все сильнее сознание, что помогает он одурачивать темных людей. Одной рукой он писал иконы, другою же был готов стереть все написанное, так как видел от этой своей работы один только явственный вред. Если во что он и верил серьезно, так это в цвета и краски, и поклонялся лишь одному — великому человеческому уменью делать мертвую краску живою, волшебно ее оживлять. Но что бы он там ни думал об искусстве этом своем, на деле же получалось, что он активно способствует всяким попам и вместе с ними опаивает верующих людей религиозным дурманом.

Вот тогда-то, чтобы избавиться хоть на время от мучивших его мыслей, он и начал прикладываться к рюмке. Возможно, погиб бы от страсти от этой и раньше, да выручил большевистский переворот. Вспомнив свои молодые годы, с радостью он включился, Григорий, в бурлящий тот политический омут, переживая вторую молодость. С тех самых пор не покидало его гордое ощущение того, что и он не остался в хвосте у революционного человечества. Он написал заявление и был принят в партию, в Талицком стал возглавлять местный комбед. В бывшем здании волостного правления комбедовцами был открыт Республиканский клуб, а в реквизированном у местного богатея и кулака Дунаева особняке устроили чайную. Организовали еще и мясную лавку и на долгое время прижали частных торговцев, не позволяя скупать у местного населения скот. Он, Григорий Халдин, с мандатом комбеда возглавил кампанию по раскулачиванию местных хозяев, владетелей мастерских, по реквизиции их имущества и передаче его новой власти. Ходил по селу в кожанке, в красных суконных штанах, в хромовых сапогах и с наганом на поясе. Несколько раз на него покушались, грозились убить. И за другими охотились — за Митюхой Кутыриным, его заместителем по комбеду, за старым большевиком Никитичем, но быстро они сумели расправиться с местной контрой.

Как бы сложилась его жизнь в дальнейшем — все это весьма гадательно, но в волисполком пришла телеграмма: в срочном порядке мобилизовать на деникинский фронт половину партийной ячейки.

Бросили их, партийцев, сначала на подавление восстания кулаков, которых поддерживали «зеленые», а когда оно было подавлено, их, еще не обстрелянных как полагается, вдруг принялась шугать и теснить мамонтовская конница, а потом и погнала аж до самого до Тамбова.

При отступлении он заболел сыпняком, был отправлен в глубокий тыл, а по излечении отпущен по чистой: как было сказано в документе, ввиду непригодности к походной военной жизни и по летам.

Нужной работы в селе для него не нашлось. Пожил у матушки, отдышался, решил обратиться к уездным властям, где во главе находился давний его знакомый, старый партиец Никитич.

Направил его Никитич в Укомгоссор, в уездный то есть комитет государственных сооружений, сказал, что там срочно требуется маляр, но маляр не простой, а партийный, без предрассудков, с идеями. Суть же в том заключалась, что надобно было в одном неближнем селе церковь снутри покрасить и в комсомольский клуб превратить. Кресты с нее уже были сняты, всю утварь убрали, и оставалось только покрасить стены и своды, замазать святых.

В Укомгоссооре был свой маляр, но с предрассудками, верующий. Что касаемо крыши и пола, сказал он, могу хошь сейчас, а на святителей руки не подымаются…

Тут и его, Григория, взяло сомнение: а что, если росписи те старинные? Не раз уж они, мастера, обжигались на этом: замажут, а это школа Рублева или Дионисия…

Возвратился к Никитичу, выражает ему эти свои сомнения. Хоть, говорит, мне ничего и не стоит святых тех замазать, искусства большого не требуется, да только к чему же замазывать их, разве они мешают? Наоборот, говорит, темные массы скорей убедятся, что бога нет, если увидят, как молодежь на глазах у святых веселится, разные танцы отплясывает. А в дальнейшем течении жизни человечества, когда на всем земном шаре не останется ни одного верующего, тогда тем более не страшны эти святые будут, а даже совсем напротив, они-то как раз и покажут наглядно коммунистическому человечеству, чему поклонялись их далекие несознательные предки.

Выслушал эти сомнения его Никитич, похлопал Григория по плечу и сказал:

— Потолок и своды покроешь белилами, а стены суриком, чтобы светло и красно было в нардоме и комсомольцам приятно. Это тебе боевое задание, Халдин!..

Боевое так боевое. Получил он все нужные матерьялы, дали ему в подводчики местного мужика. «Куда направляемся?» — спрашивает Григорий. «В Рыковку». — «Это какая такая Рыковка, что-то я не упомню?» — «А это посля революции так назвали, а допрежь село называлось Спасским, там ишшо монастырь Святозерский стоит…»

Услышал Григорий такие слова и чуть из телеги не выпал. Так вот куда они едут! Назад тому тридцать лет он ведь ехал туда же, но молодым, полным силы и светлых надежд, жизнь его только еще начиналась. Вспомнились и Фомич, и Евстолия, любовь его первая, тайная, и как удирал из церкви, где, между прочим, писал ту картину, сколько труда в нее, сколько сердца вложил…

До Рыковки добрались только к вечеру. Спать уложили Григория комсомольцы на сеновале.

Проснулся, когда в щели сарая едва пробивалась заря. Долго лежал, соображая, где он находится. Потом взял орудия своего производства и отправился в церковь. Вошел — и сразу же в правый придел…

Картина его за тридцать минувших лет потускнела, потрескалась сильно, но все равно заставляла болеть его постаревшее сердце, так много с тех пор перенесшее.

Он долго стоял перед этой своей картиной.

Потом начал медленно разводить сурик.

Поднял тяжелую, будто свинцовую, кисть.

Обмакнул в ведро.

Первый мазок — как кровавая рана…

Второй и третий мазок…

Он мазал широкой малярной кистью и думал, как некогда здесь молодым, на этом вот самом месте, он превращал мертвую краску в живую, полную жизни картину, а вот теперь, спустя тридцать лет, происходит обратное: своею рукой он превращает живую картину в мертвую краску…

Комсомольцы, придя, удивились, что начал он мазать не с потолка, а откуда-то с арки, со стороны, но он им ответил, что дело свое он знает и сделает все как нужно.

Через несколько дней работа была закончена.

Он раздобыл на селе самогонки, ушел на озеро, на то самое место, где когда-то увидел молоденькую монашку, и справил поминки по первой своей настоящей картине, по первой своей любви и по собственной молодости…