Александр Зеленов - Призвание

Отнес он эти памфлеты свои в редколлегию местной стенной газеты, но и тут потерпел фиаску. Редколлегия их просмотреть просмотрела, печатать же наотрез отказалась, мотивируя тем, что, мол, все это верно, но только больно уж резко и она, мол, не может помещать в стенгазете своей столь суровые, пусть даже и справедливые, выпады.

Поговорил Григорий тогда с сердечным другом своим Сергей Митричем Нориным, библиотекарем, являвшимся членом той редколлегии, и Сергей Митрич Норин так ответил ему:

— Друг мой! Ты — единственный из всего села, кто прочел весь философский отдел библиотеки, но стихи твои мы поместить не можем, ты уж прости… Как-то чудно у тебя получается! Человек ты вроде бы и талантливый, но к стенгазете нашей никак не подходишь…

Итак, светлый гений его вкупе с музой доходов не приносили. А надобно было как-то кормиться. Вот тогда волсовет и назначил его на должность, на которую не соглашался никто, — сторожем при кирпичном заводе. Здесь-то, в лесной сторожке, он начал писать свои мемуары долгими зимними вечерами и освещать свою честную, но неудачную жизнь.

На шестом году революции судьба свела его с Ираидой, сельской вдовой. Женился на ней он браком гражданским, чтоб доказать еще раз несознательным темным массам, что религия тут ни при чем.

Так и текла его жизнь в таких вот воинствующих деяниях. Написал он ехидных памфлетов не меньше, чем в свое время святых, единолично воюя со всеми и всякими непорядками и злонамеренными поступками, ускользавшими от близорукого стенгазетского ока, и был он, Григорий Халдин, в этой самой войне сам себе и командиром, и политкомом, и красноармейцем, красным бойцом. Но чем больше одерживал он побед, тем сильнее стал чувствовать, как душно ему становится жить в этом мелком мирке человеческой злобы и бабьих сплетен, религиозного опиума и местного волостного бюрократизма. Люди не понимали его, не хотели понять. Силы все больше оставляли его, годы брали свое, и он уже не без страха стал замечать, что едва ли удастся теперь вырваться из заколдованного круга. Растерял он последних друзей и остался совсем один, близкий к отчаянию. Ираида хоть и любила его, но ни капли не понимала…

Как-то дежурил он ночью на колокольне, берег сельчан от пожара. Стадо уже прогнали, и из распахнутых настежь хлевов доносилась сюда до слуха его лишь симфония доимых коров, звуки вечерней дойки. Потом и они умолкли, сменившись неудержным усыпляющим звоном кузнечиков с гумен и сладострастным стоном лягушек от Талички. Село улеглось, уснуло, в дальних лесах за селом домирала заря…

Он смотрел с колокольни на спящее это село, на низкие, с плоскими крышами домики, казавшиеся отсюда игрушечными, под которыми спали спокойно и безмятежно праведным сном все те, в кого он метал свои ядовитые стрелы, и вдруг ему стало смешно. Смешно — и обидно. А как же! Мишени сатиры его спокойненько спят, а он, злой их гений, презираемый, ненавидимый ими, вынужден лазать, больной, каждую ночь на эту высокую колокольню и за гроши охранять их сон…

Пусть не сумел разбудить, растревожить он темную совесть их своими памфлетами, он растревожит ее сейчас по-другому. Целая колокольня теперь во власти его! Вот он, набатный колокол! Вот сейчас подойдет он к нему и ударит в набат, нарушит спокойный их сон, поднимет переполох. И пускай они выбегут все в исподнем, замечутся в страхе, не понимая, что приключилось, будут кричать истошно, — он же будет смотреть на них сверху и наслаждаться, что все же сумел вызвать смятение, наделать в их темных душах переполох…

«Темные, глупые люди! — будет кричать он им с колокольни. — Гляньте сюда, наверх, на своего певца! Нет никого у него на этой земле, он один, но все же сумел он вас разбудить, растревожить ваш темный сон… Так мечитесь же в страхе, темные, глупые люди, дайте и мне насладиться хоть раз!»

Сделалось так легко и отчаянно от этой своей решимости, будто он пролетал во сне над бездонной пропастью с замиравшим от ужаса и восторга сердцем.

Он уже потянулся рукою к веревке и еле нашел в себе силы удержать эту руку, остановиться, с трудом унимая поток бушевавшей крови, медленно приходя в себя.

Где-то на дальнем конце села залаяла вдруг собака. Ей ответил петух. Все внутри у него повернулось, и для себя неожиданно он заплакал от прилива нахлынувших чувств, земной, человеческой радости и великой любви к тем людям, которым только что он был полон решимости устроить переполох.

«Спите, спите, родные мои, — произносил он умиленно мысленно, не вытирая обильных слез, катившихся по щекам. — Сон ваш я охраняю и не позволю никому потревожить его. Скоро уж вы проснетесь, солнце будет играть над землей, вы приметесь за работу, а я пойду проматывать свою непутевую жизнь…»

И он ощутил то счастливое, безудержное жжение в груди, которое наступало всегда, когда приходили рифмы. Торопливо нащупав в кармане бумагу и карандаш, он записал при свете луны:

Не помнил, как кончил дежурство. Спать домой не пошел, а принялся бродить по окрестностям, по цветущим лугам и шептал про себя:

И плакал оттого, что никто в мире не поймет, что все это значит.

Хотел напиться, но не заметил, как и заснул на чьих-то задворках, и проснулся лишь к вечеру, когда снова нужно было лезть на колокольню.

В редкие те минуты, когда перо его прикасалось к заветной тетрадке, он, насквозь проспиртованный и по самые уши увязший в житейской грязи, казался себе безгреховным и чистым, как новорожденный, светлым, как солнечный луч.

О, если бы люди знали, сколько похвал, похвал самых трогательных и искренних, хранит он для них в своем сердце! Он старик, но он любит девичьи глаза, любит цветущие травы, высокие звезды, мерцающие в полуночном небе. В часы ночных бдений, дежуря на колокольне, он разговаривает со звездами, вспоминая слова философа: «Долог путь, далеки дороги, но еще дальше простираются мечты человеческие». В эти ночные часы по ласковому заданию музы он посылал своего гения полетать по звездному океану, посетить Марс, Нептун, созвездие Ориона, Трех Волхвов. Пусть гений его полетает там, а вернувшись, ответит ему на мучительный тот вопрос:

Когда вдохновение покидало его, он понимал, как бедны, неискусны его стишки. Было стыдно, что он оскорбляет музу такими стишками, и он снова — в который раз! — давал себе зарок не сочинять больше. Но, увы, как часто нарушал он свои пьяные зароки и опять начинал пуще прежнего пить, так и в поэзии были эти зароки недолговечными. Он вновь исписывал листы бумаги, снова негодовал на себя, рвал написанное — и опять начиналось все то же…