Александр Зеленов - Призвание

Снял и засунул под лямку пиджак. Стало полегче, но ненадолго. Сбитые о булыжник ноги саднило, они заплетались все чаще, и отдыхать теперь приходилось каждую сотню шагов. Солнце было уже на полдне, а он не осилил еще и половины дороги, замаячила в голубоватом полуденном мареве колокольня только второго по счету села. До него еще топать и топать, а ноги совсем отказали. И дорога пуста, хоть шаром покати, ни машины тебе, ни хотя бы паршивой подводы…

Вспомнились Колька, Хамушкин Славка, веселый дедок с его кобыленкой, как он их вез на экзамены. И почему-то все это стало казаться прекрасным, полным очарования, вызывая в нем тихую радость и умиление, даже сердечную боль… Ах, и какое же было время! С какой бы охотой сейчас он снова оказался вместе с Колькой и Славкой на той самой телеге, с веселым дедком!..

На душе становилось все горше. Он ощутил себя вдруг оброшенным, одиноким. А вскоре и Колька, и мать с изможденным лицом, и бессонная ночь, и дорога, и сбитые до крови ноги — все скаталось в один колючий клубок, застрявший намертво в горле… Ладно, пускай сейчас ему плохо, грозился кому-то, мстительно думал он, но вот наступит такое время, станет он знаменитым — и он всем покажет, вот погодите тогда!!

Кому и что он покажет, он точно не представлял, тем не менее верил, что время такое наступит. И будет оно наградой за эти его мученья, полуголодную жизнь, за это вот одиночество и оброшенность. Оно, это время, воздаст по заслугам, накажет всех тех, кто сделал его одиноким, обидел, кто не поверил в его призвание, не оценил его вовремя…

До села он тогда дотащился лишь к вечеру, еле живой. Не успел отдохнуть, как обвалом обрушились новости. Три первых курса были перетасованы по общежитиям заново, их, второкурсников, переселили в квашнинское — это почти километр от села, в Квашнине. В голоусовском разместили новый набор, первокурсников. Все общежития вместо прежних названий, по фамилиям бывших хозяев, получили теперь номера. Ихнее, в Квашнине, стало номером первым, голоусовское — вторым, а третьим, где жили старшие курсы, болякинское. И новостью самой большой, ошарашившей всех, было известие, что Досекина сняли и он теперь уже не директор. Директором стал Гапоненко.

Жесткую руку нового директора сразу почуяло все училище. Возле двери у раздевалки появилась витрина с жетонами за стеклом. Открывалась она дважды в день и была введена для техперсонала. Для преподавателей был заведен особый табель учета. Что же касается их, студентов, то секретарше учебной части вменялось в обязанность представлять ежедневно в дирекцию сведения об опоздавших и пропустивших уроки, а старостам курсов — строго вести учет опозданий и пропусков и ежедневно давать в канцелярию сведения в перемену после первого урока и тотчас же по окончании занятий.

На завхоза училища налагалась обязанность вести регулярное наблюдение за порядком в общежитиях и на частных квартирах, где жила часть студентов, и обо всех нарушениях немедленно доносить директору.

Все это определялось строгим приказом: «Мероприятия по поднятию трудовой дисциплины рабочих, служащих и учащихся ТХУ».

В первую же неделю за халатное отношение к делу и явку на работу в нетрезвом виде новым директором был уволен столяр училища Ноговицын, а за невыход вовремя на работу отстранены от занятий двое преподавателей — военрук и физрук. За опоздания были наказаны четверо второкурсников, несколько человек с других курсов получили взыскания за нарушения более мелкие.

Среди студентов гуляли слухи, будто Гапоненко намеревается отстранить от занятий старого Норина (Мерцалов — тот сам написал заявление, уходит), что стипендию будут теперь выдавать только обеденными талонами. Слухов ходило множество, они будоражили всех…

Студенты жалели Досекина, а старшекурсники вспоминали директора прежнего, старого доброго Шепса, относившегося к учащимся по-отечески, понимавшего их нужду. Сбросают ли с крыши снег, расчистят дорожки, училищный двор, дрова казенные переколют — оплачивал все без слова.

Новый директор пресек все это самым решительным образом. Помощь — только по справке, счета прекратил, зато начал щедро сыпать выговорами и всякого рода другими взысканиями.

Сашка решил в эту осень налечь на этюды. Кончив занятия, наскоро пообедав в столовой, забегал в общежитие и с этюдником отправлялся бродить по окрестностям.

Дни становились короче, солнце показывалось все реже. В стаи сбивались птицы. На опустевших полях, собираясь к отлету, митинговали грачи. Осень уже хозяйничала вокруг, все гуще пятная деревья охрой и киноварью, красила небо в серый тоскливый тон, в холодные дни добавляя к исподу туч анилина. Жесткие горловые крики грачей на опустевших полях, мокрые сараюшки, овины, стога на гумнах, лужи, всклень налитые дождевой стылой водой, — все кругом напоминало об осени.

Облюбовав себе место, он с глазу на глаз оставался с природой, с кусочком грунтованного картона. Писал, стараясь делать все так, как их учили в училище. Но одно дело аудитория, где неделями можно мазать один натюрморт, и другое — живая натура, где все постоянно менялось…

Возвращался к себе в общежитие злой, угрюмый и, зашвырнув очередную картонку с этюдом, заваливался на койку. Лежал, отвернувшись к стене или уставив глаза в потолок, не отвечал на расспросы и даже отказывался от печеной картошки, что заменяла им ужин, чуя себя отвратительно от охватившей его хандры.

Почему же тогда все получается у других? Может, он попросту бездарь? Ведь настоящий талант не потеет, не мучается, ему все дается легко, без усилий. Стоит ему только сесть — и все у него получается само собой. Талант — это вроде везения, награды, полученной от природы. Не зря говорят «человеку таланит». Талант есть некая тайна, тайна непознанная и объяснению не поддающаяся. Талантливый, он и работает только по вдохновению, когда в душе у него начинает тесниться что-то неясное, смутное, некие лица, образы, краски. Они все растут, накапливаются, переполняют художника — и вот наступает момент, когда на него находит некое озарение. Вот тут-то уж только садись и твори, все у него получается само собой, будто рукой его водит некая высшая сила. А если потеть над работой и мучиться, то какой же это талант?..

Но проходило время — и вновь прорастала в нем прежняя вера в себя и все не казалось таким уж отчаянно-безнадежным. Ведь похвалили ж его за этюды, что были написаны летом! И даже премию дали — альбом.

Но вот опять неудача — и все начиналось сызнова…

А еще что тревожило, усугубляло хандру, — не было до сих пор никаких известий от Дины.

Все чаще ему вспоминалась родная деревня, июльские дни, черемуха, Дина, короткий их разговор на крыльце, ее серебряный голос. А еще вспоминалось, как она зимами приезжала к тетке в каникулы, школьницей, и вечерами ходила с подружками, с Тонькой и Валькой, в избу-читальню, в кино.