Александр Зеленов - Призвание

«И вот эти обезьяны пустились, кто во что горазд, угощать публику, совсем теперь сбитую с толку, своим хламом… Все это старо, скверно, бездарно, безграмотно и безвкусно… Как не отчаиваться!» — заявлял разгневанный Репин.

Кривлялись люди, кривлялись литература и живопись. Декадентствующее барокко заполняло страницы книг — от философии до стихов. Художническая среда с ее борьбой за существование, с завистью, ущемленностью, ревностью, гипертрофированным самолюбием; фальшивая дружба, при внешних признаках солидарности и доброго товарищества лишенная самого ценного — искренности, доброжелательности; лесть в глаза — и недоброжелательство, зависть, презрение, стремление дискредитировать коллегу по ремеслу заочно… И Серов, стиснув зубы, выливал свою злость на портретах.

В искусстве нередко больше известен тот, кто умеет кричать о себе, «подавать» себя и легко приспосабливаться к конъюнктуре. Серов — не умел. Напротив, он всегда избегал всякого шума, отказывался от выгодных мест и от должностей. Был приглашен в Академию, но оставался в Училище.

В последние годы жизни все чаще он был раздраженным и хмурым. Увлечется беседой — и вдруг оборвет ее, снова становится мрачным. Лицо его часто менялось. Что-то происходило в нем, он словно искал, чем забыться, куда пойти. Теперь, даже слыша восторженные похвалы портретам своим, он мог с раздражением ответить: «Я просто художник, не портретист!» Или: «То, что я сам могу сделать, это пустяки, а вот то, чего я не умею…»

В девятьсот третьем году он был поднят на улице в бессознательном состоянии. Нашли прободную язву, была сделана операция. Серов перед операцией написал завещание.

Не погиб он тогда потому, что помог лишь счастливый случай: в месте прободения произошло необычайно быстрое сращение, как говорили врачи, образовался перигастрит. Сам же Серов считал, что он отравился рыбой. Оказалось, за всю свою жизнь Серов никогда не ел хлеб, он находил, что в нем мало питательности. Ел он мясо, рыбу и дичь, но без хлеба. Репин — тот тоже считал, что отравление у Серова было от исключительно животного питания.

Эта внезапно пережитая болезнь, близость смерти что-то сломили в Серове. По-прежнему он упорно работал, но все чаще задумывался, смолкая на полуслове и замыкаясь в себе.

Смертельный удар нанес Серову один из его ближайших друзей, художник, которого он уважал и ценил, ставя его талант выше собственного. На одной из вечеринок в присутствии многих художник этот, только что продавший миллионеру фон Мекку свой знаменитейший холст, расхваливал это свое полотно как произведение гениальное и говорил все время только о себе. В ответ на какое-то замечание Серова он крикнул: «Ты не имеешь права делать мне замечаний о моем искусстве, — я гений, а ты, по сравнению со мной, бездарность! Возьми моего «Демона» и копируй его, и ты многому научишься. Довольно тебе подковывать сапоги московским купцам!..»

Серов тут же вышел из комнаты и расплакался. Его принялись утешать. «Нет-нет, правду сказал он, правду!.. Я, конечно, бездарность!» — отвечал он беспомощно-жалким голосом.

Мог ли тогда знать Серов, что в этих словах одного из близких его друзей и великих художников уже проскальзывали те нотки безумия, которые вскоре и привели его в психиатрическую больницу?

Долго он был безутешен, болезненно переживал эту дикую сцену. Какое-то время спустя, в приступе тяжкой хандры, он выкрикнул одному из своих учеников, что один самый близкий друг недавно хотел перегрызть ему горло.

Изверившись в дружбе, Серов предпочитает всему одиночество. В нем шла непрерывная внутренняя борьба, постоянно звучали два голоса. Один из них говорил, что еще можно, не все потеряно, другой — что нет, уже поздно… Изучив в совершенстве искусство, он не смог научиться за всю свою жизнь другому искусству — искусству жить. Он постоянно, с испугом прислушивался к себе, что-то высчитывал, колебался, силясь установить какие-то сроки, которые то приближались, то отдалялись, судя по самочувствию. Он упорно скрывал от других эту свою тревогу, но, не привыкший к обману, к притворству, нередко сам себя выдавал, заявляя, что он ни о чем не жалеет, что ему все равно…

Но он продолжал жить. Жить, работать, писать портреты, бывать на людях, в гостях, но неожиданно сделался кроток, уступчив и ласков к другим. Задумчиво останавливался на дороге, растерянно взглядывал в небо, на то, как летел свежий снег… И все страшней становилось это его молчание. Что с ним? Почему вдруг он стал таким тихим и кротким? Когда с ним все это произошло?.. Прикоснется рукою к чему-то, хочет что-то сказать, но теряется, с трудом подыскивает слова. Однажды вздрогнул, насторожился, когда кто-то в его присутствии произнес сакраментальную фразу: «Не жилец я на этом свете!» Надобно было видеть, как сразу же поугрюмел Серов…

Его ведут к докторам, устраивают консилиумы. Он лечился, когда было можно, и перестал, как только понял, что уже поздно, что он опоздал. Но неожиданно в нем вновь появлялась воля к жизни, он снова охотно пишет портреты. И вдруг новый приступ, опять неуверенная улыбка, потерянные глаза…

Серов был болен. Болен давно и тяжко. И вот в газете «Русское слово» в ноябрьское хмурое утро 1911 года Андрей прочитал:

«Академик живописи Валентин Александрович Серов скончался 22 ноября, в 9 час. утра. Панихида в 2 часа дня и в 8 час. вечера. Вынос тела в церковь Крестовоздвиженского женского монастыря, на Воздвиженке, 24 ноября, в 9 час. 30 мин. утра. Начало литургии в 10 час. утра. Погребение на кладбище Донского монастыря».

Он, Андрей, тут же пошел к Алексею, старшему брату. Вместе отправились на Воздвиженку, где тогда жил Серов.

В Ваганьковский переулок устремилась московская пестрая публика. Там, в переулке, их обогнала губернаторская коляска, — на панихиду спешил сам Джунковский, губернатор Москвы.

Вот и он, двухэтажный домик старомосковского типа. Ход со двора, по деревянной окрашенной охрой лестнице наверх, на второй этаж. Крышка гроба у входа. Осторожное шарканье ног. Ощущение присутствия в доме покойника. Маленькая передняя. Скромный зал с холщовыми занавесками. Тело художника в зале, в дубовом гробу…

Собрались все московские знаменитости. По стенам — венки, венки и венки из живых цветов. От совета Третьяковской галереи… От Академии художеств… От Союза — русских художников… От Товарищества передвижников… От Леонида Андреева… От актрисы Ермоловой: «Вечная память славному художнику»… От Станиславского с Лилиной, от «Мира искусства», от Остроумова, от Сергея Третьякова, от кружка имени Куинджи… Особенно был богат и красив венок из белых лилий: «Горячо любимому другу, незабвенному В. А. Серову — от глубоко потрясенного Шаляпина».