Александр Зеленов - Призвание

Гапоненко долго в раздумье сосал потухшую трубку.

— Учтите, Зарубин, делаю как исключение! После праздников сразу же чтоб погасить!..

До праздников оставалась неделя. Помня, как в клубе, в кружке ИЗО они, кружковцы, под праздник нередко сшибали халтурку, Зарубин помчался по местным районным организациям.

Четверо суток подряд на пару с Еввиным расстилали они в общежитии на полу пахучий кумач, разводили в ведерке мел, и Зарубин писал, не разгибая спины, лозунги, транспаранты; успел натереть даже сухач [28] Сухач (жаргон.) — портрет, натертый сухою кистью на белой, натянутой на подрамник материи. , так что денег хватило не только на взнос, а еще и осталось.

За неуплату того же взноса из училища был отчислен и Суржиков Тихон. Целыми днями просиживал он теперь в своем уголке на койке в позе Христа в пустыне с картины Крамского, стиснув между коленей худые прозрачные пальцы, уставясь глазами в пол. Изредка поднимал свои суздальские глаза на ребят, полные неизбывной скорби. Ребята ходили просить за него, но, узнав, что никто из просивших не может внести за студента нужную сумму, Гапоненко остался непреклонен.

Он ушел из училища тихо, словно его и не было никогда. Проснулись в одно прекрасное утро, а койка Суржикова пустая. И после никто почему-то не вспоминал тихого суздальского монашка, жившего столь незаметно, на которого старые мастера-таличане возлагали большие надежды, проча ему в искусстве своем блестящую будущность.

Накануне ноябрьских праздников в областное училище со второго и третьего курсов перевелась еще одна группа студентов, третий их курс стал на глазах усыхать. Группы по талицкому искусству продолжали объединять, а преподавателей-мастеров сокращали. В мастерские ушел Кутырин, теперь на втором и на третьем курсах уроки талицкого искусства вел один Фурначев. Ближе к весне Гапоненко вынужден был сократить даже и должность завуча.

Вскоре после ноябрьских праздников Сашку вызвал к себе директор. Сидя в вольной домашней позе на углу директорского стола, Гапоненко усадил его рядом и, пыхая трубкой, заговорил доверительно:

— Слушай сюда, Зарубин… — Он почмокал губами, словно бы что обдумывая. — Я уж давно к тебе, к кандидатуре твоей, присматриваюсь. Парень ты вроде неглупый, способный, читаешь много, как мне сообщили, Писарева, я слышал, читаешь, а до сих пор не принимаешь участия в нашей общественной жизни, уклоняешься даже от поручений… Я хотел бы узнать, почему?

Сашка дернул плечом, не понимая, куда он клонит. А Гапоненко продолжал:

— Мы в профсоюз тебя в прошлом году принимали, сделали членом профкома, а ты и носу не кажешь! Ни на одном заседании профкома не был, манкируешь… А ведь с твоими-то данными ты бы мог и руководить профкомом или быть, на худой конец, заместителем.

Помолчал, испытующе глядя на Сашку.

— Как ты сам-то на это смотришь?.. Не думал об этом, а?

Зарубин не только не думал, он просто не знал, что еще в прошлом году его удостоили чести быть членом профкома… Впрочем, чему удивляться? Гапоненко тут хозяин, он знает, куда и кого выбирать. Только в профком он не пойдет, в нем он работать не будет, потому что профком возглавляет Слипчук, кукла в руках у директора.

Он помотал головой: не согласен.

— А ты подумай, не торопись! — принялся увещевать Гапоненко.

Нечего думать. Не согласен — и все.

Гапоненко хлопнул себя по острой коленке, крякнул с досадой: «Вот, брат, какой ты… с каким ты уклоном!» Сказал:

— Ну тогда бери стенгазету. Желаешь? А то стенгазета у нас беспризорной осталась. Колосов с пятого курса ее возглавлял, а как в армию взяли его, так с тех пор стенгазета и остается бесхозной…

Помолчал, выжидая, и снова взглянул на студента: ну, соглашайся, чего тут тянуть?

Стенная газета…

Именовалась она «Юный художник» и когда-то была интересной, острой, живой. Бросалась в глаза своим оформлением, красочным, ярким, веселым отделом сатиры и юмора, карикатурами, «энциклопедией», «словарем». Бывало, только еще несут свежий номер, а в вестибюле уже толпа. Теснятся, толкаются, возгласы, хохот… А как уехал Мерцалов, ее добровольный куратор, из стенгазеты словно бы вынули душу — она полиняла, поблекла, стала казенной, сухой. Мимо нее теперь проходили, даже не замечая.

— Ну так как же?.. Берись! Дело нужное.

— У меня там два выговора, еще с прошлого года, — ответил Зарубин уклончиво.

— Подумаешь, важность… Снимем! Надо будет — и снимем. Кроме того, и стипендию можем дать, если отметки свои подтянешь, и от платы за обучение освободим, все это в наших руках. Ведь с деньгами, поди, туговато? Вот то-то!.. Я ведь помню, как ты учился на первом-то курсе, круглым отличником был. И ту викторину помню, когда старшекурсников наших ты, можно сказать, за пояс заткнул. Я ведь тогда еще взял тебя на прицел: вот бы кого нам в актив! А ты почему-то стал хуже учиться…

— Я не один стал хуже.

— Знаю. Многие этим манкируют. Вот и надо впрягаться, тащить, так сказать, этот воз сообща!..

Зарубин сказал, что он хочет подумать.

На этом они и расстались.

О своем разговоре с Гапоненкой Александр рассказал Еввину.

— Ну и как ты решил? — спросил его тот.

— А никак…

— Вот и дурак!

— Почему!?

Еввин принялся ему объяснять, что стенная газета — это общественный орган, трибуна. Вместо того чтоб выражать протесты свои в туалете на стенках, как это делают многие, не лучше ль использовать стенгазету, орган официальный, где можно по всем вопросам высказываться? Ему, Зарубину, предлагают большое и нужное дело, а он от него нос воротит. Ну не дурак ли он после этого?..

— С этой трибуны знаешь что можно делать, какие вопросы решать?..

В чем-то Зарубин был с ним согласен, но ведь разве директор дозволит? Он тут же начнет командовать, все повернет по-своему! Он же, Зарубин, отнюдь не горит желанием оказаться в руках у Гапоненки куклой, вторым Слипчуком…

— И все-таки ты не спеши с отказом, Сашок, подумай об этом серьезно! — напутствовал Алексей.

Поводы для раздумий конечно же были. Дисциплина в училище еще больше ослабла, и хотя Гапоненко ужесточал взыскания, к ним все настолько привыкли, что перестали бояться совсем. Бесперспективность дальнейшей учебы становилась все более очевидной, терять было нечего.

Разложение, распад, как замечал Зарубин, начинаются там, где из рук вон плохо организовано дело, где люди утрачивают перспективу и ударяются или в пьянство, как в мастерских, или в разброд, как в училище, где участились случаи драк, грубости, манкирования занятиями, как выражался в своих приказах Гапоненко. Выпивки стали теперь нередки и у студентов. В общежитии распивали открыто, было уж несколько случаев появления студентов в нетрезвом виде даже и на уроках. Вернувшись с занятий, ребята наглаживали брючата и к вечеру, где-то подвыпив, устремлялись в местный ДК. Касьянинов Алик увлекся молоденькой медсестреночкой Тосей из местной больницы, в общежитие возвращался поздно, частенько под мухой, брал в руки гитару и под гитарные переборы принимался вырыдывать: