Александр Зеленов - Призвание

Сашка поднялся. Сначала на четвереньки, потом на колени. Вытянул из-за камня шею, пытаясь определить, откуда исходит звук.

«Туп-топ… Туп-топ…»

Да, стук спаренный, это точно. Будто о землю гукали глухо две пары спутанных ног.

Видимо, начинало светать, — можно было уже различить горизонт, немую, чуть брезжившую черту, отделявшую землю от неба. Вскоре на засветлевшем невнятно небе стали обозначаться памятники, кресты, очертания деревьев. Звук теперь слышался явственно, и он напрягался увидеть, что же производило его.

Это ему удалось не сразу. Лишь какое-то время спустя среди неподвижных, немо стоявших крестов обозначилось нечто живое, напоминавшее длинные уши. Уши росли, приближались. Он до боли вытягивал шею, силясь определить, с кем же ему доведется столкнуться, а уши двигались, шевелились и вырастали все больше — казалось, они росли из земли…

Вот уже появилось нечто, напоминавшее лошадиную морду. За мордой выросла шея, потом обозначилась грудь, пара спутанных ног… Брякнула в тишине уздечка, и кто-то, неразличимый во тьме, призывно-ласково посвистав, уронил стариковским баском: «Машка!.. Машка!..»

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Вскоре Зарубин делился махоркой с конюхом при колхозной конюшне. Оказалось, тот выпустил погулять, стреножив, больную старую лошадь, а она ускакала на кладбище.

Остаток ночи они провели вдвоем. Возвращался, когда уже развиднелось. В общежитие шел, ощущая себя героем, заранее предвкушая картину, как все при его появлении вскочат и загалдят, изумляясь, выспрашивая подробности. Он же среди восхищенных взглядов и восклицаний молча прошествует к собственной койке, неторопливо разденется, ляжет, блаженно вытянет ноги, переживая момент…

По деревянной скрипучей лестнице поднимался с сильно заколотившимся сердцем: вот-вот наступит час его торжества! Но тишина настораживала.

Он все решительно понял, как только открыл потихоньку дверь в комнату, по-рассветному еще серую, полную храпов и запахов сна.

Все девятнадцать спали беспамятно, безмятежно, как могут спать только дети. На стенке висел репродуктор, черный, немой. На столе, как всегда, закоптелая лампа, ведро с водою. Никто при его появлении даже не шевельнулся. Один лишь Володька Азарин, что спал ближе к двери, почувствовав струйку холодного воздуха, не просыпаясь, потянул одеяло на голову, оголив еще больше худые, как у подростка, и безволосые ноги.

Стало обидно. И жалко себя. Вытерпеть столько — и все понапрасну! Оказалось, что этот твой героизм никому тут не нужен.

Распалили друг друга дурацким спором, вынудили пойти на такое (он теперь был уверен, что пойти его вынудили), сами бессовестно дрыхнут, а он даже глаз не сомкнул всю эту ночь…

Ах, паразиты, жлобы! А еще други-товарищи называются.

Зарубин, подумав, послушавшись Еввина, согласился вести стенгазету. Гапоненко оживился: ну вот и отлично, давно бы пора! — и тут же стал наставлять, какие материалы готовить в ближайший номер.

— Все понял?

Зарубин кивнул: да, все.

Прежде чем отпустить, директор еще раз напомнил, чтоб номер, как только будет готов, ему принесли на просмотр. Он, Зарубин, редактор еще неопытный, так что лучше подстраховаться.

Больше недели ушло на собирание материалов. Три дня сидели, печатали от руки. И вот, в последний раз просмотрев, свежий номер торжественно, всей редколлегией потащили к директору.

Гапоненки в кабинете не оказалось. Ждали, переживая, волнуясь. Вышла она, стенгазета, красочной, яркой и острой, такая не может ему не понравиться…

Но вот появился и сам директор, вошел возбужденный, веселый:

— Ну как… Принесли?

Новый редактор широким и щедрым жестом показал на газету, успевшую уже свернуться в рулон. Ее торопливо, с готовностью развернули и, водрузив на обширный директорский стол, стали придерживать пальцами по краям, чтобы Гапоненке было удобно читать.

Оперевшись руками о стол, выставляя худые острые плечи, Гапоненко углубился в чтение.

В кабинете настала могильная тишина. Было слышно, как за окном чулюкали воробьи, буксовала машина, а в вестибюле кто-то упорно и неумело, то и дело сбиваясь, пальцем выстукивал на рояле мелодию «Трех танкистов».

Все с затаенным дыханием ждали, что скажет директор. Зарубин не без тревоги смотрел, как по мере прочтения испитое лицо Гапоненки, еще недавно веселое, возбужденное, принимало все более озабоченное выражение, начинало суроветь и хмуриться, а острые плечи вздергивались все выше…

Приговор был коротким: так не пойдет!

Надо, чтобы стенная газета вела коллектив, призывала, а тут… В училище могут зайти из райкома — что могут подумать, что скажут о нас?!

Оставив из прежних материалов только передовицу, которую сам же и написал, и две небольших заметки, все остальное директор заставил немедленно снять. Снять — и готовить весь номер заново. Зарубин пытался доказывать, возражать, но директор не стал даже слушать.

Через несколько дней в вестибюле, на стенке возле рояля, обычном месте Стенной газеты, был вывешен новый номер, с ударными броскими заголовками.

Мимо него проходили, как мимо пустого места.

Такая же участь постигла и номер следующий, в котором с трудом удалось отстоять всего лишь один критический материал, да и тот оказался Гапоненко сильно приглаженным.

Равнодушие, с которым все проходили мимо егогазеты, воспринималось болезненно. Особенно же его уязвил как редактора Еввин: ну зачем он вывешивает такую бодягу? неужели не знает, о чем сейчас нужно писать?..

Нет, он прекрасно все знает, и он старается делать газету такой, какой нужно, но не будешь же каждому объяснять, почему не дают делать ее такой!

А собственно, почему он, Гапоненко, взял на себя все руководство стенной газетой? Зачем же тогда он, редактор, зачем редколлегия?! И где-то глубоко внутри назревало в нем возмущение, протест. Ну погодите, думалось мстительно, он еще всем покажет! Он сделает стенгазету такую, что все только ахнут! Он выскажет всё, всю правду, которая накопилась, которую каждый знает, но почему-то боится высказывать вслух!..

Несколько дней подряд, оставаясь после занятий в опустевшей аудитории, он сидел и скрипел пером, сочиняя заметки, придумывая названия, рисуя карикатуры. Все у него получалось легко, без усилий. Темы, сюжеты, отдельные сцены, слова, смешные, разящие, острые, сами рождались в его голове, просясь поскорей на бумагу. На него будто что-то нашло, накатило, рука едва успевала фиксировать. Ощущение было такое, словно прорвало плотину, он испытывал то состояние, при котором не замечают ни места, ни времени, начисто забывая об окружающем, остается один лишь всепоглощающий, жгучий азарт…