Александр Зеленов - Призвание

Так просидел он, словно в горячем тумане, последнюю ночь. Закончил, когда уже в окнах забрезжил ранний весенний рассвет. Довольный, что у него получилось, вывел внизу «Редколлегия», расправил затекшие члены и потушил закоптелую лампу, выгоревшую досуха.

Свернув стенгазету, понес ее в вестибюль и вывесил на обычном месте, рядом с черным роялем. Вывесил — и отошел посмотреть, как она выглядит издалька.

«Юный художник» сверкал всеми красками. Гордый, довольный этим своим творением, он снова вернулся в пустую аудиторию, чтобы прибрать за собой на столе. Затем с ощущением приятной истомы, усталости во всем теле, довольный сознанием сделанного, спустился по лестнице вниз, на первый этаж, и вышел на улицу, сладко и длинно позевывая.

Было холодно, ветрено, небо затянуто черными снеговыми тучами. Все село еще спало глухим предрассветным сном, лишь на восходе на самом краю горизонта проклюнулась зеленоватая неспелая заря. Там, в разрывах низко летящих туч, сокровенно светлело рассветное небо, обещая погожий, солнечный день.

В памяти всплыли строчки:

Чьи это были стихи, он не помнил, но они хорошо совпадали с его настроением. Теснились в душе неясные образы, звуки, грудь распирало предчувствие близкого счастья, сердце усиленно гнало по жилам горячую кровь, и верилось, что стоит он на нужном, на верном пути, что впереди у него просторная и большая дорога…

Довольный, что так хорошо поработал, он зашагал в общежитие. Разделся, лег и уснул так крепко, что не услышал, когда все ушли на занятия, не слышал даже того, как его кто-то пытался будить. Спал, не подозревая, какой же отчаянный переполох он вызвал своей стенгазетой.

Возле нее, едва лишь завидев, еще до начала уроков сбилась большая толпа. Студенты шумели, кричали, слышались возгласы, смех. «Наконец-то прорвало!..» — «Правильно, так и надо! Вот молодец!» — «Ребята, а этого вы узнаёте?! Ха-ха-ха-ха! Вот это врезал так врезал!» — «Нет, ты лучше сюда посмотри!» — «А эту заметку читали?.. По-моему, в самую точку!» — «А это вы видели?!»

Училище клокотало. Кто же это решился высказать то, что все знали, все видели, о чем шушукались по углам, но никто не осмеливался говорить напрямую, открыто, во всеуслышание?..

С занятий пришли в общежитие как ошалелые. Виновника торжества разбудили, подняли с постели и принялись поздравлять. Только Долотов да Слипчук, а с ними еще человека два-три не разделяли общих восторгов. Федя и Гошка пришли, положили тетрадки и тут же исчезли куда-то, вернувшись лишь поздно вечером.

К вечеру в общежитии стало известно, что Гапоненко рвет и мечет. Он до того растерялся, директор, что позабыл дать команду снять стенгазету, и она провисела до следующего утра. Говорили, что собирал он профком, но профком ничего не решил, мнения там разделились. Одни осуждали поступок Сашки, другие молчали, а третьи даже набрались смелости защищать.

Ничего не добившись, Гапоненко распустил профком, а на другой день с утра вызвал для объяснений Зарубина.

Стенгазета уже находилась в директорском кабинете, была разложена на столе. Сам директор взволнованными шагами ходил из угла в угол, усиленно пыхая трубкой.

Сашка встал возле двери, ожидая, с чего он начнет.

Гапоненко вынул трубку из губ и показал на разложенный номер:

— Ваша работа, Зарубин?!

— Моя.

Он опять заходил, словно разгон набирая или боясь утратить необходимый заряд.

— А редколлегию вы собирали?.. С редколлегией, как редактор, советовались?!

— Я один ее делал.

— «Один»… Изволите видеть? — один! А кто это вам разрешил подобное самовольство, кто?! — заговорил, повышая голос, директор, с усилием сдерживаясь. — Вы знаете, как называется это?.. Это — анархия! Самая настоящая! Если каждый из нас будет так поступать — вы знаете, что из этого может выйти?!

— Я правду там написал, — буркнул угрюмо Зарубин.

— «Правду»… Это какую такую «правду», позвольте узнать?! Что директор будто бы изгоняет лучших преподавателей, педагогов и оставляет одних прихлебателей?! что он злоупотребляет властью?! что у него есть любимчики, осведомители?! что в общежитиях грязь, а обеды в столовой идут налево?! Вы это считаете правдой?! К вашему сведению, педагоги, которых вы, вероятно, имели в виду, уже восстановлены!.. В общежитиях грязь, беспорядок?.. Да, возможно, и было когда-то, но с этим сейчас мы решительно боремся! А вот скажите-ка мне, Зарубин, что сделали вы, лично вы, какой вклад внесли, чтобы преодолеть все эти недостатки, помочь дирекции?! Сидели и наблюдали со стороны? Копили материал, выбирали момент, когда можно ударить исподтишка, незаметно?! Критиковать-то каждый горазд, а вот как за дело взяться да засучить рукава, поднять коллектив на борьбу с недостатками — на это вас не хватало!..

— Дело не в этом! — упрямо угнул свою голову Сашка.

— То есть как не в этом?! А в чем же тогда?!

— В неправильной постановке учебы.

— Вот как?! — Гапоненко изумленно вскинул жидкие бровки. — Выходит, вы лучше дирекции знаете, как нужно строить учебный процесс?! Зачем же вы до сих-то пор молчали! Что ж, давайте учите, а мы вас послушаем…

Он оборвал хождение, остановился, уставив злые глаза на студента.

— Учителей своих вздумал учить?! Полагаешь, что мы занимаемся тут самодеятельностью, кто что захочет, тот то и воротит?! Нет, брат, скажу со всей откровенностью: вы ошибаетесь, мой дорогой! У нас — установки, планы, программы, которые мы обязаны выполнять. А ваше дело — учиться, пример подавать в учебе…

— А если те установки неправильные?

Гапоненко вскинулся:

— Что-о-о-о?! Это откуда вы взяли, кто вам это сказал?!

Зарубин молчал.

Несколько овладев собой, Гапоненко вновь принялся раскуривать трубку. Мосластые пальцы его дрожали, ломая одну за другою спички. Долго не мог угодить в черное зевло трубки розовым лепесточком огня.

Затягиваясь ввалившимися щеками, окружая себя облаками синего дыма, заговорил, переходя на учительный, увещевательный тон:

— Ах, Зарубин, Зарубин!.. Человек ты неглупый, но молод. Молод еще и неопытен. Вникнуть надобно было сначала во все, разобраться, спросить, посоветоваться. Кто бы из нас, педагогов, из старших товарищей, объяснить тебе отказался? А ты, не спросивши броду… — Он безнадежно махнул рукой — и будто итог подвел: — Словом, наделал делов, заварил тут кашу, теперь кто-то должен расхлебывать.

Под конец, уж совсем по-отечески пожурив студента, он отпустил его со словами, чтоб тот хорошенько подумал, продумал бы крепко свое поведение, и чем он скорее его осознает, тем будет лучше и для него самого, и для всех.