Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ни черта не виден! — сказал ни с того ни с сего Юрий Сергеевич.

— Но порода же видна?

— Порода и в собаках есть, — кротко заметил Караулов.

— В лошадях еще, — прибавил Ленька, убирая со стола посуду.

— Молчать! — взвизгнул Павел Александрович. — Это невозможно; Ленька тоже лезет в разговор.

— Я его как-нибудь умою, — сказал Василий Сергеевич, обращаясь ко мне.

Тетенька Афросинья принесла к столу вареники и сказала:

— Вот господам вареники из свежего творогу со сметаной.

— Скажи, Афросинья, — спросил я, — кто из нас больше всего на кучера похож?

— Выдумаете тоже! Какие кучера! Видать, что господа.

— Ну, а кто больше всех на барина похож? — спросил Караулов.

Афросинья в недоумении посмотрела на всех и сказала:

— Юрий Сергеевич более всего похож.

— А почему? — спросили приятели.

— А как же… Из себя полный, щеки с румянцем, кушает кротко. Кушая, молчит, только глазами водит благородно — туды-сюды. Пьет скромно, не морщится, видать, что барин.

— Вот и ошиблась, — сказал Василий Сергеевич. — У нас столбовой дворянин — Николай Васильевич.

— Да кто знает… Только жигуляст, стана нет. У Юрия-то Сергеича — стан… У нас столбовой-то дворянин недалече тут жил. Ему ничего не скажи, а то, и-их, ругаться начнет! И вот кричит, на всех кричит!.. На попа кричит, на жену, на земского. Видать, что столбовой… Так на праздники ему гости пели, а он зачинал:

Вдруг потемнело. По крыше террасы забарабанил дождь, блеснула молния, за ней раскаты грома.

— Вот оно что! — сказал доктор Иван Иванович, — гроза… Оттого-то все глупости и говорят. Действие стихии…

Что может быть лучше лета в России!..

— Понять надо, — говорил мне мой приятель, слуга и рыболов Василий Княжев. — Только чтобы правильно жить и самую отраду получить, то надо не иначе, как на бродяжное положение перейти. Потому вы всегда около дома в саду вертитесь — чай, варенье, всех ваших знакомых с террасы не сгонишь. Ягоды едят со сливками. Ну не то… А вот забрать корзинку, то-сё, бутылочку от простуды, удилище, значит, снасть разную, и пошел куда глаза глядят. Иди и иди. Ну, чего наглядишься — отдохни. Ночь застанет — ночуй. Лесок, тепленку разведи, чайку в котелке согрей, хлебца съешь, колбаски и иди дальше…

Так вот, иду я этак-то, деревня, — ну, я обхожу… Так тропкой иду и гляжу, речка, круча песчаная. Никого нет. Думаю, знать, Москва-река. Нет — много поуже. У кручи — осыпь. Деревья — елочки осыпались. Сухие. Иван-чай растет. Вечереет. Эх, место хорошо. Дух какой от купавок идет. Думаю, дай искупаюсь. Дно — чистый песок, и вода чистая. Залез и воду пил. После устали — вода-то чисто мед. После купанья истома берет. Останусь тут, думаю. Чего еще — рай! Развернул я снасти, поставил удилища на выползня. Так хорошо бубенчики на леске висят. Сам сижу, притулился, и дремлется. Устал. Слышу: бубенчик позванивает. Я изловчился и подсек. Ну, чую, и рыбина попала. Бойко водит, крутит, не идет. Вожу, к берегу-то ее подтаскиваю, а подсадчик-то не отвязал… Как быть? Прямо подвел к берегу — оборвет, так я в воду-то, по леске, прямо рукой ей в рот да на берег выхватил. Судачища фунтов на двенадцать! Эх, думаю, судак, есть хочется. Ну, значит, вычистил, разрезал да в котелок. Соли, перцу. Ну и разварное было!.. Жалел, что один, — велик судак, на пятерых бы хватило. А пока ел — трех еще поймал. Да ночь не спал — так к утру у меня двадцать семь этаких судаков. Забрал я рыбу да в путь — по бережку у реки-то. Пришел к запруде. Видать селение, а сбоку — фабрика. Вижу, встречный паренек идет. Я его спрашиваю: «Что за место здесь?» А он мне: «Река Сиверка. А ты не здешний, что ли? Это фабрика Милютина. На фабрику наниматься идешь?» — «Нет, — говорю, — до трактира добираюсь». — «Не ходи, — говорит, — а то фабричные озорные — шею намылят, видать, что ты бродяжный рыболов. Ишь рыбы-то сколько набрал!» — «Да, — говорю, — продать хочу». — «Пойдем со мной. Я на станцию иду — шесть верст. Я тебе скажу, кому продать, ты мне дашь одного судачка».

Пришли на станцию. Я судаков-то буфетчику и продал. Все удивляются: где поймал? Судак хорош. Чуднó, река этакая недалеко — никто не ловит.

— Постой, Василий, — сказал я, — это надо поехать.

— Хорошо, — ответил Василий, — место и-их хорошо, вам бы срисовывать.

Бывший у меня в то время В. А. Серов сказал:

— Поедем туда. Это, должно быть, хорошо — обрыв-то. Я возьму халат, попишу там.

И приятелей моих — рыболовов увлек рассказ о судаках: с нами поехали Бартельс и Поплавский.

На станции, когда приехали нанимать подводу, — а Княжев не знает названия места, куда ехать. Фабрика, а какая фабрика, — «черт бы ее взял».

Возчик сказал:

— Здесь три фабрики — одна по эту сторону, а по другую сторону — две.

— Велика ли фабрика? — спросил Василий.

— А кто ее знает, — сказал возчик.

Поехали туда, где была одна фабрика. Верно приехали. Видна фабрика. Плотина. Мост через реку. Место ровное, луга кругом.

— Тощища, — сказал Серов.

— Пойдемте по берегу кверху, вроде как там должно быть.

Едем по берегу. Лесок. Остановились. Вылезли закусить. Сели на травку.

Немец Бартельс достал колбасу.

— Попробуйте моя колбаса, — сказал он нам. — Сам я делал. Когда я свинья резал, вот она кричал. Прямо я бросить хотел. Думаю: колбаса делать надо. Насилу зарезал.

Колбаса действительно была замечательная.

Едем — неизвестно. Забыл Княжев то место.

— Нишево, — сказал Бартельс, — когда рюмошка выпьешь, то в России везде хорошо. Лучше России нет страна.

И опять мы ехали проселком по берегу реки, то удаляясь, то приближаясь.

— Эвона, это самое место! — закричал Княжев.

Подъехав, возчики остановились.

С возчиками уговорились, чтобы утром за нами приехали.

— Ладно, — согласились возчики, — место это Лисьи Норы зовется. Какая здесь рыба? Это надо было с плотины ловить, на фабрике, там щучину бы поймали.

Приятели расположились под обрывом реки. Расставили снасти, закинули удочки, а кстати, для бодрости, время от времени прикладывались к бутылке.

Весело смотрели цветные поплавки на воде. Но рыба не шла.

— Вот, — сказал я Василию, — видишь — рыба не берет.

— Может, напугана али что; сыта, знать…

— Напугана? — улыбнувшись, переспросил Поплавский. — А какое дело третьего дня вышло! Обедал я у Егорова, попросту, с охотнорядцами-хозяевами. А один-то — Громов, селедками торгует на всю Москву, миллионщик. Выходим от Егорова, у вешалок одеваемся, а он картуз в руках держит. Тут еще кто-то вышел, чужой, взял свое платье и в картуз двугривенный на чай бросил. А Громов — хоть бы что! Двугривенный взял из картуза и положил в карман. Мы ему и говорим: «Что ж ты двугривенный взял? на кой тебе? он ведь думал, что ты при вешалке работаешь».