Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Увидав меня в окно, он подошел и сказал:

— Одевайтесь, надо ехать в Париж.

Я удивился. Потом в дом вошла моя знакомая, — лицо у нее было расстроенное. Она огорченно сказала:

— Надо ехать в Париж. Простите…

— Что такое? — встревоженно спросил я. — Что-нибудь случилось у меня?

— Нет.

— Скажите мне правду, — настаивал я.

— Нет, ничего, успокойтесь, даю вам слово, но мой сын хотел приехать и не может.

— Он болен?

— Нет, нет, совсем другое…

И она вышла расстроенная.

Живо выносили мой чемодан, краски, холсты в автомобиль.

Муж озабоченно что-то говорил моей знакомой по-английски и повторял: «Spirit» [218] Здесь: бензин ( англ. ). .

— Достанем ли мы бензину доехать? — сказала она мне.

По дороге автомобиль перегнал шедшего пешком старика, одетого по-городскому.

Муж знакомой моей остановился, посмотрел назад, вышел и позвал прохожего старика. Тот сел в автомобиль рядом с нами, поздоровался и сказал:

— Неужели война?

Мы ехали до Парижа молча. Было два часа дня. Серое небо, огромные темные дома Парижа. Шел дождь, а я думал: «Там, в деревне, в этой мирной тишине красивых полей и лесов, мне казалось: неужели есть Париж? Какая тишина и мир были кругом, и иволга свистела, как в моем саду, в России!..»

Мрачно было в моей комнате, когда я вернулся из этого прекрасного рая. Грустно встретила меня моя собака Тобик. Тихо ворчал. Сердился на меня, что я его оставил. Он давно, как и я, не видел природы. Я хоть один день видел лес и луга, а Тобик не видел и этого…

Помню, давно я слышал, в какой-то оперетке пели:

Это верно. Крестьяне сеяли хлеб. Долгое время сеяли, и много. Хлеб этот ели и мы. И не одни мы, а и иные страны. А вот у забора, изгороди деревни, у моего сарая, у крыльца, сам по себе, несеяный, рос такой большелистый лопух-чертополох. Цвел он такими колючими шишами, и приятели мои в ночное время к августу попадали в чертополох, который застревал на штанах своими колючками. Трудно было отдирать, так сильно вцеплялся чертополох.

Сердились приятели.

— За каким чертом растет этот чертополох? И кто его посеял?

А Василий Сергеич в теплую звездную ночь вышел с террасы моего деревенского дома, хотел полежать на травке, помечтать, посчитать звезды — и попал в чертополох, который ему вцепился в бороду и в голову.

Рассердился он ужасно на всех и почему-то даже на правительство.

Хорошо, что доктор, Иван Иваныч, надев очки, вытаскивал пинцетом впившиеся в голову колючки чертополоха.

А Василий Сергеич несмолкаемо бранился и говорил:

— Вот все так у нас. Чертополох. И никто не обращает внимания. А он все разрастается. И никто не смотрит. Урядники не смотрят, скажут — не их дело, а надо косить его, уничтожать, а то вся Россия чертополохом зарастет.

— Да, это верно, — сказал Коля Курин. — Это скверная штука. Черт его знает, как он впивается, не отдерешь.

— Хорошо, что в ухо не попало еще, — сказал доктор Иван Иваныч, — а то в мозг проникнет, тогда уж верно, что завираться начнешь.

— Мне-то раз попало в ухо, — скромно сказал Коля Курин.

— Вот непременно Кольке попало, — подхватил охотник Караулов. — Особенно в политике завирается. Должно быть, у него застряло в мозгах.

— Ну уж извините, ничего не застряло. Я, брат, университет кончил. Я-то побольше вас понимаю. Оттого-то мы называемся интеллигенцией.

— Скажи, голубчик Коля, — спросил я, — ты сказал, что тебе попало. Ведь эта зацепка в чертополохе такая привязчивая. Вон к штанам пристанет — насилу отцепишь. Как попало тебе? Да еще в ухо?

— Помню, вот в такой августовский вечер, — говорил Коля, — пробирался я на дачи в Кунцеве. Уж было поздно и темно. Пробирался к хорошенькой такой говорливой брюнеточке. Помню, был я в нее влюблен. Шел у частокола загородочками и добрался. Вижу, лампа светится на терраске. Так интимно, хорошо. Зашел на деревянную террасу дачи к ней. Она сидит за столом у лампы и книжку читает, Тургенева. Как увидела она меня, встала и руками всплеснула.

— Что с вами, посмотрите на панталоны. Вы весь в чертополохе.

Я посмотрел, действительно, вижу — как же я так попал?

И так мне сделалось неприятно, но говорю:

— Пустяки это.

А она говорит:

— Нет, нет. Я боюсь, не подходите ко мне. Они и в меня вцепятся. Это чертополох.

И все чудное свидание на даче в тихую ночь полетело в тартарары.

— Ничего, — говорил я ей.

А она говорила:

— Нет, чего. Вы в чертополох попали.

Простите, любезный читатель мой, что я пишу такие несерьезные вещи. А все же скажу, что так мало нужно, чтобы расстроились чувства и разлучились сердца, потухла любовь. Поэты наши воспевали природу, весну, песнь соловьиную, а про чертополох — ни гугу. Не нравился. А он в жизни нашей приносил и принес большие неприятности.

— Постой, Коля, ведь ты сказал, в ухо тебе попал чертополох-то?

— Попал, — сказал Коля, — долго болело. Шум ужасный в голове, только я спичкой вытащил, выковырял его из уха.

— Еще осталось, должно быть, — сказал со стороны Караулов.

— Осталось, — подтвердил Сахновский.

— Это почему же, позвольте вас спросить?

— Завираешься часто, — ответил хладнокровно Юрий.

— А если попадет в ухо, то это может кончиться скверно, — сказал Иван Иваныч.

— Ну, полно пугать-то, — сердился Василий Сергеич. — Ты лучше выпей вот коньяку.

И все так шло ничего. Благополучно. Но ночью Василий Сергеич разбудил всех и говорил, мигая, что у него что-то в голове такое начинается, что не попал ли ему чертополох в уши.

— Все политика в голову лезет, просто как у всех в Москве моих знакомых. Те все про освободительное движение говорят. И оно мне тоже в голову лезет. У меня этого прежде не было.

— Ванька, — сказал он доктору, — посмотри, пожалуйста, в правое ухо. Что-то у меня свербит.

Доктор Иван Иваныч поставил к лицу Василия Сергеича лампу, вынул из ручного чемодана круглое зеркало, пристроил его к себе на глаза. Долго смотрел в ухо Василия Сергеича и сказал:

— Есть!

Взял пинцет и вытащил из уха соринку чертополоха. Потом прочищал ухо ватой.

Василий Сергеич был расстроен, говорил:

— Что это у вас, Константин Алексеич, этакая дрянь разрослась? Черт меня угораздил лечь на траву.

Приятели успокаивали Василия Сергеича. Говорили:

— Обойдется.

Для бодрости выпили коньячку с чаем.

Утром Василий Сергеич проснулся рано.

Иван Иваныч сел около.

— Ну что, — слышу я из соседней комнаты, — как себя чувствуете? Спали?

— Да, спал, — отвечал приятель Вася.

— Ну, а освободительное движение в голову не лезет?